След человеческий (сборник)

С тех пор мы с ним уже не встречались. Из Крыма он мне только одну открытку прислал. Писал, что брата найти не мог, а самого положили в больницу. Дальнейшая судьба его мне до сих пор неизвестна.

После отъезда Виктора я перешел из котлована на прокладку железнодорожной ветки к горе Атач.

Между прочим, на котловане землекопами работали пензенские, рязанские, тамбовские мужики, чуваши, татары, в большинстве своём пожилые, а на железной дороге подобралась исключительно молодежь. Были ребята из Москвы, из Самары, из Нижнего Новгорода.

Я определился костыльщиком. Для этого дела силенка и ловкость нужны, а и того и другого занимать мне не требовалось. Работали мы горячо. Друг перед дружкой старались. И жили вместе, одной коммуной. Меня эти ребята как-то сразу в свою компанию приняли. Может быть, потому, что характер у меня легкий, общительный, а кроме того, я все-таки в цирках потерся, куплетов и анекдотов знал множество. Бывало, устанем до того, что с ног валимся, а я выкину какой-нибудь веселый номерок, и как-то легче становится.

Нашу бригаду стали отличать и даже ставить в пример другим. Отдел соцбыта в виде поощрения выдал нам ордер на драповое пальто. Мы собрались обсудить: кому отдать этот ордер, и тут все ребята говорят:

— Максу!

Максом они называли меня.

Так получил я премию, первую в своей жизни.

Вскоре после того состоялся у меня разговор с секретарем комсомольской ячейки Леней Карасевым. Мы шли с ним после работы домой, и Леня спросил:

— Макс, почему ты не вступаешь в комсомол?

А я сам не знал почему и только пожал плечами.

Леня взял меня под руку и стал говорить, что такое комсомольская организация, какие у нее задачи вообще и здесь, на строительстве Магнитогорска, и какое значение имеет сама наша стройка для индустриализации страны.

В то время я хотя и считался среди наших ребят довольно бойким и развитым, но в политике вовсе не разбирался, потому что развитие у меня было совершенно другое. Я думал, что жизнь — сама по себе, а политика— это как цирк, на любителя, и что всякие такие слова: «коммунизм», «социализм», «индустриализация» — нужны только на собраниях и митингах. Слушая Леню, я впервые охватил своим воображением все это вместе и понял, что жизнь и работу, то есть все, что мы делаем каждый день, нельзя отделить от политики.

Я вступил в комсомол. Работать стал так, что в иной месяц выполнял норму на четыреста и на пятьсот процентов. И радовался, что у меня так получается.

Сейчас, вспоминая то время, я будто гляжу в перевернутый бинокль, и в отдалении возникают передо мной картины пережитого: то человеческий муравейник в котловане первой доменной печи, то крутые отвалы земли, то серый палаточный лагерь, то длинный барак столовой и очередь перед окошечком, где по талонам выдают похлебку из воблы и перловой крупы. И еще вспоминаются мне плакаты. Их было там очень много. На полотне, на фанере и прямо на стенах бараков. Были плакаты с картинками и без картинок, и почти на каждом слова: построим, выполним, создадим!

Это было только началом того, что потом построили здесь и стали называть гигантом уральской металлургии. Но когда я вспоминаю то время, чувство гордости наполняет меня: я был там, я это видел, и во всем том есть частица и моего труда!

Около года прожил я на строительстве и вдруг совершенно случайно встретил земляка, машиниста со станции Морозовской. Фамилию его я забыл, но имя — дядя Федя — сразу же вспомнил. Я знал его потому, что этот машинист иногда забирал у моего хозяина Сидорова мясо в кредит до получки. Здесь, на Магнитке, дядя Федя работал также на паровозе.

Сначала он меня не признал, а когда я сказал ему о Морозовской, вспомнил и спросил:

— А ты что здесь делаешь?

Я объяснил, что работаю костыльщиком на укладке железной дороги.

— Это хорошо, что от мясника ушел, — сказал он. — По крайней мере, из батраков в рабочие люди вышел, а рабочий класс всему голова. Но если уж попал на железную дорогу, пробивайся, Максим, в паровозники.

— Разве можно? — говорю я.

— Почему же нельзя? Приходи к нам в депо, я займусь тобой, коли смекалка и желание есть, сдашь экзамен на помощника машиниста.

Будто огнем опалили меня слова дяди Феди. Желание у меня появилось большое. Но ведь теперь я был уже не сам по себе: комсомольская ячейка стала моей семьей, и я считал своим долгом посоветоваться с ребятами.

Леня Карасев одобрил мое намерение учиться на помощника машиниста.

— Овладение техникой — одна из главных задач комсомола, — сказал он. — В общем, ячейка желает тебе успеха.

И стал я учиться у дяди Феди. Он занимался со мной в депо, а иногда брал в поездки. Сначала я чувствовал себя на паровозе как в темном лесу. Какие-то винтики, колесики, рычаги, циферблаты, а что к чему — неизвестно. Потом постепенно стал привыкать. Уяснил работу котла, цилиндровой машины, механизма дышлового сцепления. На это ушел не месяц, не два. Я ведь и с основной работы еще не ушел, а учебе отдавал лишь свободное время. Но вот наступила пора, когда дядя Федя сказал мне:

— Надо держать экзамен.

— Робею, — признался я.

Но дядя Федя говорит:

— Не робей, воробей, комар не проглотит!

Экзамен надо было держать перед целой комиссией: там машинисты-наставники и заместитель начальника службы тяги. Какие вопросы мне задавали и как я на них отвечал — убейте, не помню. Вышел из комнаты сам не свой. Дядя Федя тоже волнуется, спрашивает:

— Как?

— Не знаю.

— Ну ладно, пойди погуляй, а я выясню.

Смотрю, через некоторое время он идет веселый, улыбается и говорит:

— Поздравляю, Максим, аттестовали тебя помощником машиниста.

На радостях пригласил я своего учителя выпить пивка.

Он согласился и первую кружку поднял за нового паровозника.

Но аттестовать-то аттестовали меня, а на паровоз не назначили. У вас, говорят, слесарного опыта нет, а для помощника это необходимо.

Что тут делать? Дядя Федя советует: оформляйся в депо, не отступаться же на полдороге.

И я поступил в паровозное депо учеником слесаря. Зарплата в два раза ниже, чем на укладке пути. Но я готов был работать даже за кусок хлеба. Меня мечта захватила.

Здесь проработал я до осени тысяча девятьсот тридцать первого года и получил разряд подручного слесаря. Надо сказать, что работа в депо принесла мне большую пользу, Тут ведь все время приходилось иметь дело с ремонтом паровозов, и я очень многому научился. Без этой практики действительно было бы куда тяжелей. Теперь я уже без робости попросился в помощники машиниста и получил назначение на старенький маневровый паровоз серии ОВ 15964. До самой смерти я не забуду этого номера!

Первым моим машинистом был Степан Иванович Булавка. Удивительный человек! Речь у него спокойная, неторопливая, голос тихий, вроде бы с трещинкой, но слух он имел исключительный. Бывало, чуть ли не за полверсты услышит, как идет паровоз, голову свою седую наклонит чуть-чуть да и скажет: «Что же они, черти, крейцкопфный вкладыш не догадаются подтянуть…» Он по звуку определял состояние механизма.

На работу я всегда старался пораньше прийти. Машину проверяю, на звук молоточком пробую, где надо — ключом подтяну, в сальники набивки добавлю, куда нужно — смазку залью, оботру все, будто языком вылижу, а Степан Иванович явится, заметит какой-нибудь непорядок, покачает головой и скажет; «Паровоз, между прочим, такая машина, которая требует особенной аккуратности».

Сам он был аккуратен во всем. Я так скажу: маневровая работа у нас считается за черновую. Тут больше суеты, больше грязи, и паровозники за собой не очень следят. А Степан Иванович приходил на паровоз в чистеньком кителе, будто с курьерским ехать собрался. К этой аккуратности он и помощников приучал.

Я проработал с ним почти два года, стал он мне доверять управление.

— Приучайся, — говорил, — не век же тебе в помощниках ездить, через годок на правое крыло перейдешь.