Путешествие в молодость, или Время красной морошки

— Наверное, это оттого, что я проделал такой большой путь, — продолжал задумчиво Анканто.

Новиков не перебивал гостя, только изредка подливал в пустующий стакан легкое кавказское вино.

— Я всегда боялся Большой земли. Может быть, потому, что родился на острове. Мне правилось, что есть предел, которого я могу достигнуть своими силами, своими ногами, на худой конец, могу проехать на своей собачьей упряжке. Теперь я одолел расстояние, которое даже вообразить-то трудно. И все равно одолел, пролетел и мой родной остров теперь далеко. Вот если я выйду один отсюда на Фестивальную улицу и решусь дойти до моего острова — я буду идти, может быть, до конца моих дней, и все равно не дойду, помру где-нибудь на дороге. Но я все же буду на острове — ведь есть самолет, есть люди, которые возят, которые прокладывают дороги для других людей, которые знают, что делают свое дело для общего блага…

Анканто подбирался к чему-то важному в своей жизни, к большой мысли, и Новиков чувствовал ее приближение, словно думал одной головой вместе с охотником.

— Я жил худо, — понизив голос, твердо произнес Анканто. — Я был одинок. Мне было все равно — есть вокруг меня люди или нет. То, что я делал, — я делал для себя и считал, что это хорошо, что это и есть самое важное. Я видел в песцовых шкурках, которые добывал, муку, сахар, чай, табак, одеяла, одежду, керосин, радиоприемник, — словом, нужные мне вещи. Мои песцовые шкурки становились вещами, служившими потом мне. А что было с самими шкурками — это меня не интересовало. Не мое это дело. Так было, пока ты не взял меня ловить белых медведей. Даже когда ловил, не думал ни о чем, кроме большой платы. И радовался большим деньгам, хотя, в общем-то, я не придаю им значения. Но когда ты уехал и увез маленьких белых медвежат, я вдруг затосковал. Все время думал о них, словно это мои близкие родственники — белые медвежата. Ты мне рассказывал про зоопарк, и мне так захотелось посмотреть на зверей, что я даже попросил отпуск. И вот приехал. Увидел зверей, увидел зоопарк, увидел множество людей. Не знаю, почему так случилось, но у меня вдруг словно заново открылись глаза. Я подумал — а ведь так и должно быть: земля должна быть большой, зверей много, и людей тоже. Только тогда можно одолевать любые расстояния. И не надо бояться дальней дороги — ты ведь не один идешь. Верно я говорю?

Новиков даже вздрогнул. Он не знал, что ответить на эти, пусть нескладные, но тревожные, мучительные слова арктического охотника, выросшего в одиночестве, среди вечных льдов и девственной тишины.

— Ну, а что же тебе дало знакомство с зоопарком? — решился все же спросить Новиков, хотя сознавал, что вопрос этот бестактный, неуклюжий.

— Чего дало? — переспросил Анканто и с удивлением поглядел на своего собеседника, словно видел его впервые, — Ничего, — ответил он. Помолчал и повторил. — Ничего. Я сам взял, что хотел. Понял, что надо.

— Неужели нужно было лететь десять тысяч километров, чтобы прийти к этой мысли — что одному худо?

— Надо было, — уверенно ответил Анканто. Он чувствовал: это вино затуманивает мозг, а легкие поначалу мысли тяжелеют, как дождевые тучи. — Может, мне еще надо долго думать. Но думать, чтобы человек, как и зверь, жил вольно. Чтобы не было на земле зоопарков — ни для людей, ни для зверей.

— Не понимаю… — растерялся Новиков.

— Чтобы человек не жил в клетке, подобно зверю, — пояснил Анканто.

— То, что ты говоришь, — всем людям ясно…

— Разве? — переспросил Анканто. — Но зачем тогда зоопарк?

— Это совсем другое, — уклончиво ответил биолог, чувствуя смутное беспокойство от рассуждений и вопросов охотника, наивных, прямолинейных, но каких-то тревожных, словно Анканто подразумевал что-то другое, более важное, ускользающее от внимания Новикова. Ему не хотелось признаваться, что важное — это и было то простое, прямолинейное и наивное, о чем говорил захмелевший охотник.

— Мне теперь надо ехать обратно на свой остров, — сказал вдруг Анканто.

— Но твой отпуск два месяца, — удивился Виктор. — Ты можешь поехать в Крым, на Кавказ, посмотреть страну. Грех будет не воспользоваться такой возможностью.

— Когда льдина плывет по теплой воде, она тает, — ответил Анканто. — Я чувствую, что таю. Того малого, что я увидел, хватит, чтобы обдумывать целый год.

— Ты скажи прямо — не понравилось тебе в Москве? — спросил Новиков.

— Почему ты меня так обижаешь? Когда иные приезжие ругают мой остров, он от этого не становится хуже, так же, как и не улучшается от похвал. Каждая земля по-своему хороша. Как человек. Только понять ее надо, примерить к себе.

— Ну все-таки неразумно так — приехать на два дня и улететь, почти ничего не увидев! Ведь столько стоит билет! — напомнил Новиков.

— Не дороже, чем на собаках. Даже дешевле, намного дешевле, — улыбнулся Анканто. — Не надо жалеть денег. Разве ими по-настоящему мерят жизнь? Для жизни есть другие мерки, которые не обманывают.

— Какие же?

— Радость, горе, любовь, ненависть — одним словом, собственное сердце.

— Ну-ну, — неопределенно произнес Новиков, то ли поощряя, то ли осуждая гостя.

Ранним утром Новиков провожал гостя в обратный путь. В переполненном вагоне метро доехали до городского аэровокзала.

Когда Анканто садился в экспресс-автобус, он крепко пожал Виктору руку:

— Приезжай еще раз. Поговорим.

Тяжелый автобус медленно развернулся, и Новиков на мгновение увидел в окне темное, словно вылепленное из коричневой северной глины лицо Анканто, человека, посеявшего в его сердце смутное беспокойство. Он смотрел с тоской вслед автобусу и думал, что кончилась для него тихая жизнь, которой он был так доволен, считал образцом, жизнь, и которой он достиг многого — ведь у него была отличная работа, он ездил в интересные командировки — в тропики, в Арктику, бывал по служебным делам в зарубежных знаменитых зоопарках, в Вене, Лондоне, Берлине; он защитил кандидатскую диссертацию, готовил докторскую, у него была прекрасная квартира, красивая, добрал, верная жена…

Но Анканто… Что же он говорил? «Чтобы человек не жил в клетке, подобно зверю?» Так это каждому ясно… «Чтобы не было зоопарков на земле — ни для людей, ни для зверей…» Чушь какая-то!

Новиков огляделся. Он был уже у входа в метро «Аэропорт». Кругом растекался нарядный людской ноток. Рядом с ним шли люди, хорошо одетые, сытые — словом, люди как люди… Самые обыкновенные и самые разные…

А где то в невообразимой вышине, далеко-далеко за облаками, летел сейчас, возвращаясь на свой холодный остров, арктический охотник, эскимос Анканто.

Молчание в подарок

Андрей ступил на самолетный трап и на миг остановился, пораженный красотой. Вокруг высились покрытые чистым, белым снегом сопки. Они матово отсвечивали, отражая яркое весеннее солнце: снег слегка подтаял, образовав корку. Она и служила зеркалом солнечным лучам.

На обочине посадочной полосы стояла упряжка, и молодой парень в камлейке с откинутым капюшоном пытливо оглядывал спускающихся на землю пассажиров.

В районном центре Андрея предупредили о том, что до стойбища придется добираться на собаках: в эту пору, перед вскрытием рек, пускаться на вездеходе опасно. «Это прекрасно! — обрадовался Андрей. — Я так мечтал когда-нибудь проехаться на собачьей упряжке!»

Председатель райисполкома, худая, энергичная женщина, почти не вынимавшая изо рта сигареты, чуть улыбнулась и сказала: «Ну вот и попробуете».

Андрей Хмелев, выпускник ветеринарного института, приехал на Чукотку в конце прошлого года. Его оставили работать в окружном сельскохозяйственном управлении, где он просидел над бумагами всю долгую зиму, и нынешняя поездка для него, в сущности, была первым знакомством с настоящей тундрой. Надо было обследовать стада Провиденского района.

— Я Андрей Хмелев, — представился он каюру, сбежав по трапу.

— Очень приятно, — хмуро ответил парень и выпростал из оленьих рукавиц теплую ладонь с прилипшими к ней белыми шерстинками.