Избранное

— Машенька, родная моя, дорогая, не нужно, — не зная, что делать и как помочь, и чувствуя, что он умирает от нежности и любви, сказал Карташихин.

Она посмотрела на него и прижалась, обхватив за плечи. Он тоже обнял ее и стал целовать голову, мокрое лицо, руки.

Все три страшных дня, когда Бауэр лежал мертвый — сперва у себя, потом в Академии наук, — Карташихин не отходил от Машеньки.

Вместе с нею он ходил по делам, тяжелым и странным, в загс, где под плакатами, изображавшими кормление ребенка, сидели пары, где Машеньке нужно было платить деньги и называть своего отца покойным. Он писал бумаги, давал объявления, заказывал цветы.

С легкостью, его самого удивлявшей, он переносил недоброжелательные взгляды Дмитрия Бауэра, язвительные намеки Неворожина, который явился в день смерти Сергея Иваныча и, неопределенно щурясь, с холодной рассеянностью бродил по квартире.

Вместе с Машенькой Карташихин провел целую ночь у тела и снова испытал то, что всегда испытывал, встречаясь со смертью — душевный холод и недоумение.

Он не забыл о Трубачевском. Забежав на минуту домой, он позвонил ему по телефону.

— Послушай, Бауэр все знал, — объявил он хладнокровно и, подождав, пока кончится град взволнованных вопросов, прибавил, не отвечая ни на один, — поэтому не вешайся, если можешь, еще дня три. Раньше я не смогу тебя увидеть.

Он не имел никакого понятия о том, знал ли Бауэр что-нибудь, или нет. Но тут нужно было врать — и он сделал это, не подозревая, что сказал Трубачевскому правду.

Гроб, покрытый цветами, был поставлен наклонно — как будто для того, чтобы покойнику было удобнее встать. Портрет Бауэра висел над ним. Серые молодые глаза насмешливо глядели из-под высокого лысого лба на торжественную церемонию прощания. Он прислушивался с недоверием. И как далеко, как не похоже было это сильное, умное лицо на то желтовато-спокойное, которое лишь с трудом можно было найти между цветами.

Машенька стояла у гроба, низко опустив голову. Лицо ее было неподвижно. Казалось, она ничего не видела и не слышала. Но она подняла глаза, когда известный политический деятель и ученый, приехавший хоронить Сергея Иваныча из Москвы, упомянул о ней в своей речи. Он сказал, что Сергей Иваныч оставил партии и правительству заботу о своей дочери, и пообещал следить за ее судьбой.

Карташихин смотрел на нее не отрываясь. Выпрямившись, стояла она у гроба. Она была гладко причесана, но легкие волосы не лежали, и светлые воздушные пряди заходили на виски до самых бровей.

Вокруг гроба было много народу: Неворожин, весь в черном, стоял в ногах, и Дмитрий, растерянный, с распухшими глазами (он пил без просыпу третью неделю), и Варвара Николаевна, розовая, в чудесном шелковом платье, и страшный, почерневший, раздутый Щепкин, и Александр Щепкин, и старуха, — но Карташихин видел только Машеньку. Это было очень странно, и он решил, что нужно сейчас же вернуть свою всегдашнюю холодность. Но холодность не возвращалась, и он, больше уже не стесняясь самого себя, стал смотреть на нее с нежностью и любовью. Все стало новым, чистым и легким. Ему было немного стыдно, что он так счастлив здесь, в этом зале, где лежит покойник, где уже два часа говорят о нем и то тут, то там раздаются и умолкают рыдания…

Перед похоронами он на минуту забежал домой. У него был свой ключ, и он наверное знал, что Матвея Ионыча нет дома. Но, пробегая мимо его комнаты в свою, он заметил свет и тут только вспомнил, что, открыв входную дверь, чуть не упал, споткнувшись о чемодан, неизвестно откуда взявшийся в прихожей. Тем же карьером он повернул назад и в раздумье остановился над чемоданом.

В это время кто-то, как в детстве, сзади дал ему тумака и закрыл глаза ладонями. Он угадал, прежде чем знакомый голос сказал первое слово.

— Лев Иваныч!

Лев Иваныч в натуральную величину стоял перед ним, в валенках, сгорбленный, усатый, со своим смешным носом и сердитыми бровями. Карташихин схватил его за руку и потащил к себе.

— Лев Иваныч, дорогой, — быстро сказал он, — я сейчас не могу с вами говорить, у меня три минуты, я только переодеться зашел, а потом сразу надо бежать, в одиннадцать вынос.

Он снял ботинки и носки, такие дырявые, что все пальцы торчали наружу, и, пробормотав: «Черт, натер», побежал в прихожую, где стоял бельевой шкаф, за новой парой.

— Какой вынос? — нахмурясь, спросил Лев Иваныч.

— Ах да, вы не знаете! Бауэр умер… Ах да, ведь вы и Бауэра не знаете! Словом, он умер, в одиннадцать вынос из Академии наук, и мне нужно быть непременно. Я условился.

— С кем?

— С Машенькой, вы не знаете.

Говоря это, он успел не только сменить носки, но и брюки и наконец, скинув юнгштурмовку, которую постоянно носил, надел рубаху с галстуком и пиджак. Ни этой рубахи, ни галстука Лев Иваныч прежде у него не видел. Улыбаясь в усы, он молча следил, как переодевался Карташихин.

— Ну да, Машеньку… не знаю… — наконец сказал он.

— Я вас познакомлю. А теперь вот что: Лев Иваныч, дорогой, вы помните Трубачевского?

— Еще бы.

— Так вот, нужно к нему пойти. Сегодня же или, еще лучше, сейчас. С ним… черт знает что, ужасная история. Он сам вам ее расскажет. Вообще я его уже три дня не видел, а когда видел в последний раз, он собирался повеситься.

— Что?

— Повеситься, повеситься! Вы зайдете к нему, Лев Иваныч! Я бы и сам зашел, да, видите…

Он был уже в пальто. Кепку он сперва нахлобучил, а потом спохватился и перед зеркалом надел набок, франтовато. Перед зеркалом Лев Иваныч видел его впервые.

— Лев Иваныч, вы чего смеетесь?

— Я не смеюсь, — возразил Лев Иваныч.

Карташихин растерянно смотрел на него.

— Что-то у тебя, брат, настроение не похоронное!

— Ах, настроение…

Он немного покраснел и вдруг шагнул, обнял Льва Иваныча.

— Вспомнил, что не поздоровался, — объяснил он и, взглянув на часы, опрометью бросился вон из квартиры.

Лев Иваныч приехал в Ленинград на месяц. Это был его первый отпуск с 1917 года. На театр, который он по-детски любил, заранее были отданы все вечера. Каждое воскресенье, которое в Н-ске ничем не отличалось от любого другого дня, он вспоминал, что, прожив столько лет в Ленинграде, ни разу не зашел в Эрмитаж. А дворцы! Он был только в Гатчинском, в ноябре 1917 года, с отрядом красногвардейцев. Жаль, но он тогда был очень занят и не успел как следует посмотреть дворец. А ведь этот был не из лучших!..

Матвей Ионыч, заспанный и полуголый, похожий на циркового медведя в штанах, открыл ему.

— Ну, здравствуй! — сказал Лев Иваныч.

Минуты две спустя Матвей Ионыч догадался, что и ему нужно бы сказать «здравствуй». Он, впрочем, не потерял этого времени даром. Мигом отняв у Льва Иваныча чемодан, он бережно поставил его на пол, а когда Лев Иваныч взял чемодан, чтобы отнести его в комнату, опять отнял и, не сказав ни слова, опять поставил на пол.

Лев Иваныч засмеялся и обнял его.

Та же огромная трубка, единственная, из которой Матвей Ионыч не курил, висела над рабочим столом, те же резные полочки на стенах, и над полочками — те же пейзажи.

За два года одна только эта «маячная башня» не переменилась — так показалось Льву Иванычу, только что проехавшему весь Советский Союз. Но сам хозяин стал еще страшнее и добрее, чем прежде. И еще молчаливее, если это было возможно.

— Ну, что у вас тут? Все в порядке? Ванька где? В институте?

Без сомнения, Лев Иваныч отвык от своего друга, иначе он не стал бы, пожалуй, задавать ему по четыре вопроса кряду. Матвей Ионыч набрал воздуху в грудь, моргая открыл рот, но ничего не сказал.

— А ты как? Все работаешь?

Матвей Ионыч кивнул.

— Там же? Да ты хоть бы трубку взял, — с досадой сказал Лев Иваныч, — а то и слова от тебя не добьешься!

И точно, с трубкой дело пошло веселее. Откашливаясь, заменяя некоторые слова сильным движением бровей, а в трудных местах налегая на трубку, Матвей Ионыч доложил о состоянии вверенного ему имущества и команды — точно так же, как он это делал, служа на маяках. Он и о научных занятиях Карташихина рассказал, но тут несколько сократил, так что Лев Иваныч не понял.