Юность в Железнодольске

После того как японцы вторглись в Монголию и обстреляли тамошних пограничников, Вадька удрал из детдома в надежде быстро добраться по железной дороге до Маньчжурии, перейти границу и водой проскочить из озера Далай-Нор в озеро Буир-Нур, из которого вытекает та самая река Халхин-Гол, куда, по слухам, двигались наши дивизии, чтобы вместе с монголами прогнать захватчиков.

На станции Борзя, когда он вылезал из хоппера, его поймал сцепщик и передал оперуполномоченному линейной милиции. Оперуполномоченный, бывший беспризорник, вызвал Вадьку на откровенность. Вадька  р а с к о л о л с я  и был отвезен в Читу, оттуда — в Артем. То, что Вадька чуть не добрался до самой границы, распалило его воображение, и он опять «рванул» из детдома. На этот раз Вадьку задержали пограничники, вымыли его, донельзя запыленного, в светлой холодной Аргини и отправили в Борзю. Здесь Вадька, отчаявшийся достичь Халхин-Гола, допросил коварного оперуполномоченного отправить себя в родной город. Дали сопровождающего, и тот привез Вадьку в Железнодольск.

По тому, с каким запалом Вадька рассказывал о своих путешествиях, было нетрудно понять: приохотился он колесить по огромным пространствам страны и ему по-прежнему свербится попасть на войну и совершить такой подвиг, чтобы маршалы хвалили наперебой.

Надолго он не задержался дома. В мороз, подобный сегодняшнему, в е р х о я н и с т ы й  мороз, как говорил о жестоких холодах географ Тихон Николаевич, он пропал бесследно. Мы только могли догадываться, что Вадька поехал бить белофиннов.

После окончания войны с белофиннами Вадька написал родителям, что участвовал в прорыве «линии Маннергейма», ранен, лежит в госпитале, что, излечившись, вернется в сто двадцать третью стрелковую дивизию, будет жить в семье какого-то комбата, который хочет его усыновить.

До этого вот своего приезда он больше ни разу не появлялся в родном городе.

С тех пор я не видел Вадьку. Не мудрено позабыть. Но я бы узнал его с первого взгляда, если бы не эта миниатюрная офицерская форма, не красноватые волокнисто-напряженные ожоги на лице.

Разогреваясь, Вадька побежал вдоль железобетонной стены, отороченной по гребню колючей, прикрепленной к фарфоровым изоляторам проволокой. Возле стены тянулась рвом в черном снегу тропинка для патруля. Неподалеку от дома, подле которого табунился народ, высовывалась по ту сторону стены сторожевая вышка. На вышке — часовой в тулупе. Заслышав повизгивание снега, часовой крикнул бегущему Вадьке:

— Назад!

Вадька продолжал бежать.

— Назад!

Часовой клацнул затвором.

— Вертайся, начальника караула вызову.

— Не привыкай стращать. Я под залп «катюш» попадал. Меня не застращаешь.

— Не положено. Увидють — мене же вколють...

— Во-первых, не привыкай стращать, во-вторых, привыкай мозгой крутить. Увидел — парнишка бежит, по всему видать — фронтовик. Сообрази: ноги замерзли у фронтовика, пусть пробежится.

— Не положено, увидють...

Вадька побежал к дому. Я вышел ему навстречу и, когда он наскочил на меня, облапил его.

— Ну-ка, пусти.

— Серегу Анисимова из своего барака помнишь?

— А то.

Я отпустил Вадьку.

— Здорово, Сережка. Со встречей.

— Давай, что ли, поручкаемся?

— Без этого нельзя. Вырос ты — ого! Поднимешь руку и по дулу зенитки сможешь похлопать. Я заметил тебя, думаю: «Серега, не Серега?» Ты тоже сомневался: я это или не я?

— Ага.

— Годков пять еще — и совсем бы не признали друг друга.

— Пожалуй.

— Значит, ты в ремесле́. Какую специальность получишь?

— Газовщика коксовых печей. Ты кем сейчас?

— Служу.

— Я в том смысле... пулеметчик ты, радист или адъютант?

— Что прикажут, то и выполняю.

Вадька взглянул на шоссе. На обочину съезжал грузовик. Кузов набит заключенными, сидят спиной к охране, отгороженной от них дощатым барьером.

— Ты к кому, Вадьк?

— К маме. А ты?

— К Васе Перерушеву... Больно суровая зима.

— Здесь она райская! Озяб — в помещение. На фронте — вот где суровая. Ни костра, ни печки. В окопах, в ячейках, среди развалин. И то дюжим. Солдатские шинели, как известно, на рыбьем меху. Эх, с фронта сорвался. Самый решающий момент наступил и хлоп — надо ехать по семейным делам.

— По-моему, ты должен остаться.

— В тылу?! Я вперед застрелюсь. Лакеем Лиды и бабки быть? Жирные будут. Я многие местности проехал и прошел. На фронте, когда задание выполняю, в уме держу: «Это для Урала. Это для реки Аргунь. Это для Вологды». Оттуда родом начальник разведки майор Пиксанов. Из-за двух человек торчать в тылу? Кто-нибудь, но не я. Лиду в костный санаторий сдам. Бабушку к тете Гликерии отвезу. Мигом нужно. Такой момент упущу — век буду жалеть!

— Про какой момент толкуешь?

— Я из Шестьдесят второй.

— Что за Шестьдесят вторая?

— Да ты что? — его властные глаза гневливо округлились. — Шестьдесят вторую армию не знаешь?!

— Знаю. Только сразу не сдогадался.

— Во-первых, догадался, во-вторых, потому что тыловик и положения на фронте не знаешь.

— Шестьдесят вторая Сталинград обороняет.

— Кто командующий?

— Генерал-лейтенант Чуйков.

— Василий Иваныч.

— Имя-отчества не знал.

— И зря. Должен знать. Чьи имена ты собираешься знать?

— Вадьк, ты чего-то шибко разошелся.

— А то... На фронте мы знаешь как интересуемся обо всем в тылу. Обидно, понял? Вот ты сказал — Шестьдесят вторая Сталинград обороняет. Нет точности. Шестьдесят вторая одна из армий, которые замкнули Шестую немецкую армию и немецкую же Четвертую танковую армию, правда, не полную. Ты думаешь: сколько в окружении фашистов? В пределе трехсот тысяч! Теперь стукнуло, почему решающий момент? Они начнут вырываться. На соединение с ними будут кидать новые немецкие войска, им в прицеп и поддержку будут давать итальянские и румынские дивизии... Ух и сражения предстоят... А мне в тылу околачиваться? Ни за что. Если что захлябнет с Лидкиным санаторием, оставлю на бабушку, сам обратно.

— Ничего, наши без тебя справятся и с Паулюсом и с Манштейном...

— Подначивать я тоже умаю.

— Ты не задавайся. Попроще, попроще... Костю Кукурузина помнишь?

— Сегодня разговаривал.

— Костя, пожалуй, не меньше тебя герой, но не выпячивается.

— Легче на поворотах. Схлопотать можешь... Костя герой? Гимнастерка голая. Среди пацанвы был герой, в мирное время.

— У него два Красных Знамени.

— Ну пупке?

— В комоде.

— У меня в комоде — вагон орденов.

— На совесть.

— Чего не носит?

— Скромный.

— Если действительно у него два Знамени и не носит?.. Недохват.

— Чего?

— Серого и белого вещества.

— На дюжину таких, как ты, его мозгов хватит.

— Ну? — Губки Вадьки обмякли от довольной улыбки. — Закругляй.

— Сам ты себя закруглил.

— Квиты, Сережка. Не связывайся ты со мной. Я злющий. Не хотел сниматься с фронта. Ты же знаешь меня...

— Вадьк, я встречал взрослых у нас на коксе, на домнах и в других цехах... У них бронь. Они боятся, как бы начальник не снял бронь и не отослал их в распоряжение военкомата. Ты, сравнить с ними, пескарь, но все равно ничего не боишься.

— Умирать никому не хочется. Верно, я не из робких. Трусить нельзя. Случается, трушу, волнуюсь скорей. В общем-то я отчаянный. Натура. Ваша жизнь странная... Тихо как! Ровно никаких тревог.

— Видимость.

— Конечно, отсюда, издалека, фронт страшней. Я даже испугался, как меня не укокошили фрицы. Вот дурной. Опасность позади — и испугался. Понимаешь, не верится, что я уцелел. Среди ежеминутного смертоубийства! Вы счастливчики! Но все равно боевую жизнь я не променяю на вашу. Не думай, что мне лишь бы воевать. Разгромим фашистов, я мечтаю на границе служить. Правда. Иногда, если затишье на фронте, я смотрю... Развалины, убитые... покореженная техника... Думаю: «Зачем все это?» И кажется: вот-вот проснешься и ничего такого нет и не может быть.