Пленник стойбища Оемпак

— Константин! — укоризненно произносит она. — К твоей внешности так не идут грубые слова.

— Ах, простите, мамзель! Кушать-с желательно, брюхо-с прилипло к спине.

Лариска возмущенно хлопает дверью.

Эх, елки, как не повезло! Если я не смогу подготовить жилье к зиме, то кто же это сделает? Зачем тогда вообще здесь быть? Хорошая, но странная система в нашем охотоуправлении. Живи, охраняй медведей. А от кого охранять? От Ульвелькота? Расточительно на одного охотника двух егерей держать. Было бы больше пользы, если бы мы жили в поселке, где половина жителей имеют ружья и промышляют песца. Но раз база заповедника здесь — значит, здесь и жить. Еще неизвестно, даст ли свою упряжку Ульвелькот, чтобы объезжать охотничьи избушки. Непонятно все это, но все-таки хорошо, что есть такие люди, как наш областной начальник Коуров. Спасибо не лез в душу — как и почему? Просто сказал: «Хотите пожить зиму в Бухте Сомнительной?» А потом добавил: «Пользы вы принесете не очень много, потому что процентов семьдесят своего времени будете тратить на то, чтобы обслуживать себя. Но важен сам факт, что в Сомнительной появились наши постоянные люди». Спасибо тебе, товарищ Коуров, за то, что ты понял меня и предоставил такую возможность! Я не охотовед, и Лариска не егерь, но мы будем честно нести этот долг — обживать Сомнительную.

Убитый медведь! Вот что пока самое главное для нас с егерем Лариской. Ты уж, товарищ Коуров, прости, что так вышло. Как ни крути, а вышло плохо.

Я говорю себе вслух:

— Надо медведя убрать. Убрать надо медведя. Ульвелькот вот-вот объявится…

— Котенок, обедать! — слышу голос Лариски.

Обедать так обедать.

— Ба! — дико ору я, переступая порог Зала Голубых Свечей. — Откуда? — нарочито шумно втягиваю в себя дразнящий запах пельменей, хотя я, конечно, знаю, что не далее как позавчера Лариска лепила их.

— От верблюда, — что есть силы кричит в ответ Лариска.

Она удивительным образом копирует меня и подхватывает любое мое словечко. Вот почему мне приходится быть всегда начеку.

Вид пельменей вызывает у меня смешные воспоминания, историю о том, как мы с Лариской первый раз поссорились. Это было еще, в городе. У нее не получилось тесто, но она все-таки решилась неосторожно спросить меня о пельменях, наивно полагая, что, быть может, я не удостою их достаточным вниманием. Я, кажется, был не в духе и сказал раздраженно:

— В жизни еще не видал таких лохматых пельменей!

Я даже не заметил, как обиделась Лариска, и забыл о сказанном с первым же проглоченным пельменем. Потом, спустя год, когда я опросил Лариску, из-за чего мы поссорились первый раз, она не задумываясь ответила — из-за пельменей.

Вторая ссора произошла, когда я заметил, что сплю на узкой простыне, которая — а сплю я неспокойно — к утру свертывается в жгут. Помнится, я тогда довольно жестковато прочитал ей целую лекцию об опрятности. Этот случай она считает второй ссорой. Третья произошла из-за того, что Лариска, оказывается, не слыхала о подвиге бортпроводницы Надежды Курченко. Я раскричался, что, мол, как она может носить звание комсомолки и не знать про подвиг Нади. Я даже поднял подшивки газет, чтобы выяснить, сколько же лет было Лариске, если она не слыхала о Курченко. Нашли газету и… оказалось, что я сам перепутал фамилию героини, назвав ее Кучеренко. Лариска ухватилась за этот спасательный круг и упрямо твердила мне, что да, про Кучеренко она не слыхала, а про Надю Курченко, конечно же, знала. Это окончательно взбесило меня, и снова начались обобщения. Самое страшное — обобщать. Никогда не надо делать этого.

Других ссор между нами не случалось.

Честно говоря, эта картинная галерея в Зале Голубых Свечей угнетает. На меня, жующего, смотрит целая толпа людей. Не приведи господь сказать об этом Лариске — через полчаса на стенах не останется ни одной репродукции. А без них все-таки было бы пусто.

— Однако пора, Мария, за дело, — говорю я.

— Какое дело? Ты сегодня болен, дела подождут… Хотя бы до завтра.

Я качаю головой:

— Несмотря на все мои отрицательные качества, я всегда был дисциплинированным человеком. За семнадцать лет работы, учти, не получил ни одного выговора.

— Это, наверное, скучно. У меня их было по меньшей мере с десяток.

Она замечает, как я отставляю вилку и смотрю на нее. У меня, наверное, такой вид, будто я собираюсь с духом, чтобы сказать очень длинную, скучную и наставительную речь. Я это, в общем-то, и собирался сделать, но Лариска меня опережает:

— Котенок, не равняй меня с собой. У тебя работа ответственная, потом ты любишь свое дело и не можешь к нему относиться иначе…

— К любому делу надо относиться основательно, — ворчу я. — Нам надо сегодня многое сделать. У меня такое ощущение, что завтра будет снег или пурга. У тебя нет такого ощущения, ведь ты гадалка?

— Не гадалка, а просто моя прабабка была цыганкой, но сны я разгадывать умею. Мне сегодня ночью снилось, будто садила в грядку душицу. А это к хорошей погоде.

— Перемена ветра — это всегда на мороз и пургу. Все дни дул южный. Сегодня северный. Так что готовься, Настасья, к зиме.

Она вздыхает и смотрит на мою руку:

— Ну хорошо, можно руку подвязать на широкой ленте. Но при одном условии: ты наденешь кухлянку, а больную руку под нее. Иначе сгоряча забудешь и схватишься за что-нибудь.

— Согласен.

Через некоторое время я превращаюсь в однорукого человека. Поверх кухлянки Лариска застегивает ремень с пистолетом. Сама берет карабин, рюкзак с инструментами. На ней джинсы, куртка с капюшоном. Стройный юноша, собравшийся на охоту. Я иду следом и думаю некоторое время о ней — потому не замечаю ничего вокруг. Но что-то мешает, какое-то внутреннее напряжение тянет меня оглянуться назад. Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Вот оно что — горизонт. Две дальние и совершенно черные сопки вдруг приблизились, как это бывает, когда переводишь видоискатель на кинокамере. Небо заволоклось оранжевыми зловещими тучами.

— Как красиво! — Лариска слегка приваливается к моему плечу.

Я не умею угадывать погоду, но, наверное, в каждом живом существе находится древний механизм — барометр, который реагирует на происходящие изменения в природе. Мы, люди, просто забыли, как надо читать этот древний барометр внутри нас.

Мы спускаемся ж ручью. На карте он называется речкой Сомнительной. Но это все же ручей, быстрый, извилистый, разлившийся на многочисленные ниточки — рукава. Галечное плато широкое, оно когда-то действительно было ложем стремительной речки. Ручей этот давно не дает мне покоя. Я его слышу, когда просыпаюсь ночью. Ведь звуки, рождаемые им, с незапамятных времен служили первоосновой для сравнения с другими шумами. Приглушенные голоса людей за стеной можно сравнить с шумом ручья, голос любимой — с журчанием звонкого ручейка, музыку — с всплесками бегущего ручья… А с чем сравнить сам шум ручья? С всплесками музыки, с голосом любимой? Но это уже обратная связь, одушевленная мыслью человека. А если бы не было музыки, голоса любимой? Тогда с чем сравнить шум ручья?

— Котенок, только на минутку, — прерывает мои размышления Лариса. — Я еще раз хочу взглянуть на подвеску для Клаудии Кардинале.

Я согласно киваю. Мы идем правее, вдоль ручья, к деревянной люльке, издали напоминающей деревенский колодец. Вначале, когда мы с Ларисой только появились в Бухте Сомнительной, я пошутил и на ее вопрос: «Что это?» — ответил: «Колодец, из которого мы будем брать воду». — «А-а», — сказала она и перевела взгляд на наш будущий дом. А я расхохотался. Какой колодец на вечной мерзлоте, да еще посредине ручья. Здесь я был раньше и знал, что подвеску оставили кинооператоры, с нее они снимали для фильма «Красная палатка» океанские льды. На оранжевых досках осталась четкая надпись: «Красная палатка». На второй день я подвел Лариску к этой достопримечательности и рассказал, как она здесь появилась. У Ларисы было отчего-то подавленное состояние, но в глазах мелькнул интерес, и она быстро опросила: «Как, здесь была Клаудиа Кардинале?» — «Конечно, — ответил я невозмутимо. — Ее поднимали на вертолете и крупным планом снимали на фоне Ледовитого океана».