Грехи наши тяжкие

Зал заволновался, зашумел. Трудно было понять, отчего шумел зал: то ли оттого, что Маргарита Захаровна хватила через край, то ли шум этот был одобрением ее слов. Но как бы там ни было, продолжать при таком шуме было невозможно, и Славцова помолчала, пережидая.

Баранцев оживление в зале понял по-своему. Он легонько постучал карандашом по графину, призывая всех к порядку, пошумев, собрание притихло.

— Премиями Варгин развратил специалистов, — продолжала Славцова. — Они уже не думали о производстве. А думали о наконечниках: какая бригада и сколько сделала? какую премию получит? — Маргарита Захаровна помолчала. — Я голосую за исключение его из партии.

И Славцова для пущей убедительности взмахнула рукой. Никто не понял, что означал этот взмах. Означал ли он победу или призыв к другим — последовать ее примеру и выйти на трибуну?

Только Варгин все понял. Тихон Иванович понял, что он — пропал, что ему уже ничто не поможет: ни его выступление, к которому он готовился, ни заступничество заместителя министра юстиции. Оставалось только одно — положить на стол партбилет, но он останется тем же Варгиным.

Однако Тихон Иванович тут же передумал расстраиваться с партбилетом. Он вспомнил, где получил этот билет, и ему стало жаль прожитой жизни.

Это было летом сорок третьего, на Курской дуге. После ночного поиска его взвод захватил «языка». Немец оказался связной полка. Вражина сопротивлялся, не хотел идти, и его пришлось нести.

Варгин не спал всю ночь. Он сидел на вещмешке, чистил трофейный автомат. Широколицый, плечистый, в пилотке, сдвинутой набок, он напоминал, наверное, мастерового, который присел отдохнуть.

В узком проходе траншеи показался Суховерхов.

«Тихон, иди, — проговорил он. — Тебя зовут на парткомиссию».

Варгин взял свою снайперскую винтовку, которая стояла рядом, и пошел в землянку.

В землянке было тесно от людей и сумеречно.

Председатель парткомиссии поднялся и, вручая ему партбилет, сказал:

«Поздравляю тебя, Варгин!»

21

Славцова прошла на свое место и села.

В зале снова наступила тишина.

Нечего греха таить: и раньше случались такие собрания, когда, в общем-то, говорить было не о чем. Бригады работали хорошо, получали с гектара пашни вдвое больше пшеницы, чем соседи. Говорилось в общих чертах, что работать надо еще лучше. А как? — возьми да поработай, а мы поглядим, как у тебя получится.

Но даже и в этих случаях Баранцев всегда готовил вопрос. Докладчик был, и выступающие в прениях уверенно засыпали слушателя цифрами.

Надо полагать, что Баранцев и теперь готовил ораторов. Но они не осмеливались выйти на трибуну.

— Ну, кто следующий? Тут у меня просил слова товарищ…

— Нет! я потом! — кричал с места товарищ.

— Смелее! Смелее! — подбадривал собравшихся Ковзиков.

— Можно с места? — В последнем ряду поднялся Ядыкин — неказистый, он зачем-то стал большими руками застегивать ватник. — Я не оратор и не умею выступать. Я просто скажу два слова по мотивам голосования. — Ефим Аверьянович помолчал, соображая. — Так вот, Маргарита Захаровна. Я слушал вас и не понимал: откуда у вас такая озлобленность на Варгина? Я тоже, как и вы, не получал надбавки к зарплате. Но при голосовании вопроса я воздержусь. Я знаю Тихона Ивановича не меньше вас. Все, чем мы гордимся теперь в колхозе, сделал все он, Варгин. Может, некоторые позабыли? А я все помню. Помню, стыдно было перед народом убирать поле комбайном. Ведь по восьми центнеров с гектара намолачивали. А теперь — по двадцать восемь вкруговую. Сердце радуется, когда убираешь такую пшеницу! И все — Варгин! О надоях я уже не говорю, все знают. Это вы, Маргарита Захаровна, о надоях должны были сказать. Я уважаю следственные органы. Но они могут ошибаться. Так вот, я кончаю. У каждого из нас помимо долга должна быть и совесть. Партийная совесть. Мне эта совесть подсказывает: воздержись. Водяное колесо, конечно, не остановить. И не повернуть его против течения. И все-таки, как коммунист, я вынужден при голосовании воздержаться.

Ядыкин сел.

Наступила тягостная тишина. Непонятно было — одобряет ли собрание его выступление или осуждает.

— Пусть Тихон Иванович выскажется! — крикнул кто-то. — По уставу — его последнее слово. Пусть расскажет: где вступал в партию? Где работал до нашего колхоза?

Выступление Варгина, видимо, не входило в расчет Баранцева. А если Тихону Ивановичу уготовано было выступить, то в самом конце собрания. Но Алик понимал, что предложение резонно, и не очень охотно предоставил слово Варгину.

Варгин встал. Лицо бледное, напряженное. Прошел к столу президиума, остановился.

— Я — член партии с июля сорок третьего года, — заговорил Варгин глухо, сдерживая волнение. — Вступил на Курской дуге. Был снайпером. Принят в партию как отличившийся в боях. Убил около тридцати фашистов имею правительственные награды дважды ранен. После войны работал зоотехником в Туренинском совхозе. Это мое у них стадо. Это я из Костромы пестрых бычков привез. А потом бессменно председательствую в «Рассвете». Пятнадцатый год пошел. Ну, тут вы мою работу знаете. Она вся у вас на виду. — Тихон Иванович помолчал, оглядывая зал, понуро сидящих людей. — В заключение я хочу сказать, что я знаю, что меня ожидает. Я ни на кого из вас не в обиде. Это чтоб вы меня правильно поняли. Плохой из меня руководитель получился, — заметил он, — если партийная организация не верить мне.

Варгин замолчал и постоял так молча.

— Вопросы к товарищу Варгину будут? — спросил Баранцев.

Вопросов не было.

— Все это, конечно, так: товарищ Варгин проделал в нашем колхозе известную работу, — не дождавшись подготовленных ораторов, заговорил сам Баранцев. — Разве есть у нас сомнения на этот счет? Но, товарищи, помните: сейчас горячее время. Собраться по этому вопросу еще раз нам не позволят. Так давайте же решайте сразу.

— Тогда о чем говорить? — крикнул Ядыкин. — Тогда голосуйте.

— Если нет желающих высказаться, тогда что ж, голосуем… Кто за предложение Славцовой исключить из партии товарища Варгина?.. — Баранцев снова взял бумажку, где у него записаны были статьи Уголовного кодекса, по которым привлекался к суду Варгин. Но читать по бумажке он постеснялся, потому пересказал все своими словами: — Кто за то, чтобы исключить товарища Варгина — за халатное отношение к своим обязанностям, за злоупотребление финансовой дисциплиной, — прошу поднять руки! Так, прошу опустить. Кто против? Против нет. Кто воздержался? Ядыкин… Так и отметим в протоколе: исключен единогласно при одном воздержавшемся.

22

Если бы еще неделю назад Прасковье Чернавиной сказали бы, что настанет такой день, когда она не нужна будет на ферме, — она не удержалась бы, засмеялась в ответ. «Вот счастье-то! — сказала бы Прасковья. — Разве я без коров не проживу? Проживу! Пусть молодые попробуют без меня обойтись. Посмотрим, как это у них получится!»

Прасковья думала, что без нее на ферме не обойдутся. Четверть века, поди, не обходились. Машина — как ее, «Тэндем» — хорошая штука, но после дойки коров ведь убрать надо.

Прасковья помалкивала, когда новый председатель (у Юртайкиной зоотехником ходил) говорил, что на машине будут работать лишь молодые. Он отбирал их сам, и Клаву Сусакину — с ними. Он послал их учиться в областной город, в совхоз-техникум. Сказал: старух, мол, поздно учить. Им на пенсию пора.

Чего греха таить: обидны были Прасковье слова нового председателя. Но она сдерживалась, молчала — только собирала морщинки возле глаз. А втайне злорадствовала: поглядим, как они, молодые-то, без нее управятся!

Опережая эти думы Прасковьи, кралась осень. Кралась задами огородов. Тайно.

По утрам туманилось. Луг над Окой переливался первой изморозью. С горы, от села, он казался серым, одноцветным. Пока дойдешь до загона, где летом стояло стадо, ноги становятся мокрыми, и Прасковья на дойку ходила в ботах. Подтыкала повыше подол платья, чтобы не замочить, и бегала налегке, поглядывая, не видать ли кого из баб. Обычно за ней забегала Клава. Но уже три месяца как соседка на курсах, и Прасковья бегала на ферму одна.