Любимые дети

— Он хороший парень, — улыбаюсь, — поверьте… А пришел я потому, — сообщаю, — что сам был схвачен за руку на проходной.

— Ах, вот оно что, — хмурится полковник. Протягивает мне лист бумаги и ручку шариковую: — Пишите.

Усаживаюсь за стол и, не раздумывая, повторяю текст той, прошлой объяснительной, если вы помните:

«Опоздал, потому что проспал».

Расписываюсь, вручаю документ Терентьеву и жду, улыбаясь, заранее готовясь посмеяться с ним вместе, но, прочитав, он озадаченно смотрит на меня — не помнит! — и наконец удивляется вслух:

— Как же так? Сейчас ведь не утро, обед уже кончился…

— А после обеда, — отвечаю беспечно, — каждого зверя клонит в дрему.

Он смотрит на меня, но не осуждая, а сожалея скорее, и мне вспоминается вдруг его фраза давняя: «А я ни разу в жизни не проспал, не было такой возможности», и становится стыдно, словно я что-то обидное сказал, сам того не желая, что-то ляпнул невпопад, и уже другим тоном и о другом думая, я спрашиваю и снова не к месту, наверное:

— Тоскуете по армии?

— Еще бы, — склоняет он голову, — конечно…

— Простите, — говорю, — за эту писульку, — оправдываюсь, — я только что вернулся из командировки.

— Что же вы сразу не сказали? — вздыхает он с облегчением. — Что же вы голову мне морочите?

— Виноват…

— Ладно, — говорит он, — идите, не теряйте рабочего времени.

РАЗГОВОР ОКОНЧЕН.

Выхожу, возвращаюсь к Мухарби, и, вручая мне отобранный пропуск, он спрашивает с надеждой:

— Ну как? Что за человек?

— Изверг, — жалуюсь, — динозавр.

— Так я и знал, — сокрушается он, — сразу его раскусил.

— Да, — подтверждаю, — кончилась вольница.

Покачивая головами и вздыхая, мы расстаемся, и я направляюсь в конструкторский отдел, шагаю по лестнице — первый пролет, второй, — и с каждой ступенькой шаг мой ускоряется, и на третий этаж я не всхожу, а взбегаю, торопясь, как лошадь, почуявшая родное стойло, и мне уже слышится гвалт веселый: «Алан приехал!», и шутки друзей моих, конструкторов, и я чуть ли не рысцой трушу и прибавляю по мере приближения к заветной двери, и уже руку к ней протягиваю, но напрасно — она открывается сама собой, и в дверном проеме возникает хмурый лик Эрнста.

— Где ты шляешься? — спрашивает он, выйдя мне навстречу. — Директор каждые пять минут звонит.

— Значит, соскучился по мне, — улыбаюсь, — а если директор скучает по человеку, значит, человек чего-то стоит.

— Боюсь, что ты ошибаешься, — слышу в ответ, — он скучает наоборот.

Эрнст берет меня за плечи, разворачивает:

— Пошли.

— Куда? — спрашиваю, упираясь и оглядываясь на порог, через который так и не переступил.

— К директору, — отвечает Эрнст. Он косится на меня из-под очков: — Что у тебя вышло с Васюриным? За что ты его обхамил?

— Позвонил уже? — усмехаюсь. — Пожаловался?

Мы идем по коридору, спускаемся на второй этаж, и я рассказываю о командировочке своей постыдной, и Эрнст чертыхается, и, рассказывая, я распаляюсь все больше и больше, кляня Васюрина и понимая в то же время, что он не решился бы затеять торг с моим отцом и с Черменом не решился бы, и, значит, есть во мне самом что-то такое, что позволило ему надеяться на успех, и, казнясь, я пытаюсь на ходу, на тридцатом году жизни определить это в себе и сформулировать, и слышу возглас собственный: «Я не муж!», и вспоминаю о дикой груше, стоящей во спасение мне, и бросаюсь к ней, но она лежит мертвая на мокрой земле, и я бегу, спасаясь от себя уже и от Эрнста, естественно, но он не отстает, и, конвоируемый им, я врываюсь в приемную, и, как мужик взбунтовавшийся, рвусь к пузатой директорской двери и слышу строгий оклик:

— Директор занят.

МАЙЯ.

Она постукивает на машинке, а в Москве постукивает Наташа, а на полянке лежит, раскинувшись в неге, Люда-Людок, и поздоровавшись, но без улыбки обычной я повелеваю раздраженно:

— Пойди и скажи ему: я здесь.

Удивленно глянув на меня, она поднимается нехотя, идет в кабинет и, вернувшись, сообщает:

— Приказал ждать, никуда не отлучаться.

Мы усаживаемся в кресла, сидим молча, а Майя постукивает себе, и постукивают часы напольные, вычитая из нашей жизни секунду за секундой — тик-так, — и время уходит, и вместе с ним уходит моя ярость, и я сижу и думаю о том Великом Начальнике, который первым начал выдерживать подчиненных в приемной, доводя их до кондиции — тик-так, — и чувствую, что созреваю уже и готов к употреблению, раскисший от ожидания, перебродивший и успокоившийся, и, поняв это и встрепенувшись, я поворачиваюсь к Майе и, утверждая себя как личность, спрашиваю бодренько:

— Скучала по мне?

— Нет, — отвечает она, постукивая, — как-то не до тебя было.

Смотрю на нее, недоумевая — она не принимает игры! — и, озадаченный, пытаюсь найти причину тому и из множества реальных и мнимых выбираю одну, наиболее вероятную — да! — приехал жених ее, догадываюсь, аспирант, который летом защитит кандидатскую, которому обеспечено место на кафедре и докторантура в будущем, и мне слышится голос Майи: «Он из хорошей семьи», и она сама из хорошей, усмехаюсь, и, соединившись в браке, они создадут еще одну  х о р о ш у ю  семью, надежную и прочную, ячейку общества, и, усмехнувшись, я спрашиваю:

— Совсем не скучала?

— Представь себе, — отвечает она, и я мрачнею — уж не от ревности ли? — и снова усмехаюсь, но по собственному адресу на сей раз, и, взбеленившись, вскакиваю и говорю Эрнсту:

— Идем отсюда! — и обращаясь к Майе: — Если понадобимся — мы у себя в отделе.

— Как знаете, — пожимает она плечами, — но вам приказано ждать.

— Мало ли что, — ворчу, и в это время, словно почуяв бунт в приемной, директор нажимает кнопочку, раздается звонок, Майя вскакивает резво, идет в кабинет, возвращается и произносит в пространство:

— Зайдите.

Входим, и я здороваюсь, но директор не отвечает и не предлагает нам сесть, и мы усаживаемся без приглашения, а он все молчит, продолжая выдержку, и только вздыхает горестно — раз, другой, третий, с равными промежутками и с равным зарядом горечи, — и мы сидим с Эрнстом, слушатели покорные, и почтительно внимаем, и дотянув паузу до возможного предела, директор спрашивает, не глядя на меня:

— Что вам предложил Васюрин?

Он обращается ко мне на «вы», а это означает крайнюю степень неудовольствия.

— Он предложил мне то, — отвечаю, — что лощеные господинчики предлагают красивым, но бедно одетым девушкам.

— А вы?

— А я ответил, как бедно одетая, но гордая девушка.

Директор делает еще одну паузу, но покороче первой.

— Разве я для этого послал вас в командировку? — выговаривает он, будто через силу. — Я послал вас для того, чтобы вы по-деловому решили важный вопрос.

— Я сделал все, что мог, — объясняю. — Сберег свою девственность.

— Вы не выполнили командировочное задание, — повышает он голос, — и я прикажу сделать удержание из вашей зарплаты.

— Пожалуйста, — киваю. — Кстати, у меня осталось еще пять рублей, может, их сейчас вам отдать?

Теперь уже пауза возникает сама по себе.

— Ходят слухи, — вступает Эрнст, обращаясь к директору, — что вы хотите на базе нашего предприятия организовать ЦКБ?

— Не знаю, кто их распускает, — морщится директор, — но, ей-богу, никому из вас это не принесло бы вреда.

— Значит, правда? — напирает Эрнст. — Держите такую мыслишку?

— С вами сделай что-нибудь, попробуй, — жалуется директор, — с вами только бы инфаркт не получить…

Слушаю их и понимаю, что Эрнст не зря затеял разговор о ЦКБ, что это имеет прямое отношение к моей командировке, вернее, к Васюрину, который может поддержать, а может и не поддержать директора в его начинании, а дальше все просто — директор насаживает живца на крючок и забрасывает удочку, а леска в полторы тысячи километров длиной, и Васюрин клюет, рыба хищная, но живец не дает себя проглотить, и это как раз то, что нужно директору, и теперь он может ставить свои условия — ЦКБ, — пообещав в ответ утихомирить живца-живчика, ребра ему помять, головой о стенку постучать и, снулого, еще раз забросить, или не забрасывать, а использовать в другом качестве, но с той же целью — мало ли, как можно использовать живца!