Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

Вспоминаю, сынок, один день. Ровная, как стол, местность. Травы до пояса. А от трав такой пьянящий аромат, что голова кругом идёт. И птицы поют. Лежу я в траве и смотрю в небо. Небо синее-синее. Редкие белёсые облака будто приклеены к нему, не двигаются.

И вспомнилось мне родное село. Весной у нас в Туркмении небо такое же синее и бездонное. И вот в такой тихий, чудесный день…

Враг пошёл в атаку, а мы стали отражать её. Никто не жалел зелёную траву, никто не щадил птиц, а синее небо вскоре заволокло гарью.

В том бою ранило меня. Упал я на траву, потеряв сознание, а когда очнулся, вижу: у моего изголовья сидят Керим и незнакомый человек в белом халате, видимо, врач.

— Я очень боялся за тебя, — заговорил Керим и облегчённо вздохнул. — Теперь всё страшное позади.

Он был очень бледен и через силу улыбался. Поговорив ещё минуты две-три, Керим попрощался со мной. После этого мы долго не виделись.

Лечащий меня врач рассказывал:

— Если бы не твой друг, ты бы погиб. Он тебе три раза давал свою кровь. Три раза, ты понимаешь. Это — не шутка. Вот это настоящий друг…

Базар-ага не торопясь потирает ладонью лицо и о минуту молчит. Молчит и Мерген, надеясь, что старик продолжит рассказ. И он продолжает.

— После поправки я попал в рабочий батальон. Мы прокладывали железную дорогу. Изредка получал письма от Керима. Он писал, как били врага под Курском, в Понырях. Есть там такой городишко. Потом письма перестали приходить. Я переживал, волновался. По ночам меня мучали тяжёлые сны. И тут пришло письмо от Садап. «Вчера пришёл к нам твой фронтовой товарищ, — писала она. — Керим. Бедняге отрезали правую руку выше локтя. И глаз повреждён. Утешал нас. Говорит: «Не беспокойтесь, война теперь скоро кончится, глазом не успеете моргнуть, как вернётся Базар». Ах, если бы она кончилась, эта ненавистная война. Я очень жду тебя.»

Прочитав письмо, я почувствовал вдруг, как по моей щеке скатилась слеза. Мужчине стыдно плакать, я понимаю, но в тот раз… Страдания Керима стали моими. Да и о Садап я думал. Чего таить, в то время в тылу тоже хорошего было мало. Всё было отдано фронту. Ради победы люди соглашались на всё. Ели хлеб из джугары с лебедой, одевались кто во что может, в старьё, лохмотья. Помню, Садап писала как-то: «Днём занимаемся прополкой, а ночью (сейчас ночи стоят лунные) жатвой». Вот так, сынок, жили в тылу.

Старая мать моя тоже не сидела сложа руки. Она была одной из лучших рукодельниц в селе. Так вот она вязала для фронта варежки и носки.

А наш батальон строил железную дорогу. Война не только убивала людей. Она разрушала города, мосты, портила дороги, истребляла сады и огороды, сжигала посевы. Повсюду, где она ни прошла, оставались руины. Наш командир говорил: «Мы в первую очередь должны восстановить железную дорогу. И строительный материал, и хлеб, и оружие, и боеприпасы доставляются по железной дороге. На ней держится всё». И мы трудились не покладая рук.

На войне каждая весточка от родных. — большой праздник. Узнаёшь новости о доме, как будто сам побываешь в селе. Письмо перечитываешь по многу раз. И усталости не чувствуешь, кажется, такой, как всегда.

Но вот следующее письмо Садап меня огорчило. Украли нашего серого ослика. Увели ночью из загона. Жена писала, что слышали шум, но выйти побоялись. Я тогда подумал: выколоть бы глаза тому, кто украл у беспомощных их единственную опору.

Мы купили его когда-то у погонщика верблюдов. Ослик наш был очень выносливым. На нём возили дрога, тяжёлые кувшины с водой из Чонгур-яба, нужен он был и для молотьбы. А в то время в хозяйстве без осла никак нельзя было обойтись. Что же теперь делать? И я написал в письме, чтобы продали корову и купили осла. Однако корову продавать не пришлось. Керим, услышав о несчастье, привёл своего. Сколько его ни убеждали: «Керим, ведь у тебя большая семья, он тебе самому пригодится», не слушал. «Я перебьюсь, а если вернёте, обижусь, — отвечал он. Когда говорят «обижусь», назад подарок возвращать нельзя ведь. Этот обычай существует у нас испокон веков. Так мои домашние вновь приобрели осла. И опять, как видишь, в самую трудную минуту помог Керим.

Письма Садап… Я их берёг в старом потёртом чемодане, как самое большое сокровище. Эти письма я не мог рвать. В них были Садап, мать, Керим, родное седо… В очередном послании из дому я узнал вот о чём.

…Садап с группой женщин в Кяле планировали землю под посевы хлопчатника. Стоял зимний день и сыпал мелкий снег. Вдруг со стороны песков показались две девушки. Одна шла чуть впереди и держала за руку спутницу. Все изумились и слегка растерялись: кто они и откуда идут? Там ведь пустыня!.. Одна из девушек оказалась слепой. Подойдя к колхозницам, незнакомки присели на корточки и стали петь «Ляле», девичьи куплеты. Пели они о трёх журавлях, улетевших в далёкие края, о трёх храбрых джигитах, ускакавших на горячих ахалтекинцах на смертный бой с ненавистным врагом.

Как потом выяснилось, у девушек было три брата. Все они ушли на фронт и погибли. Старшая от горьких слёз и неизбывной печали ослепла. И сёстры пошли по свету, изливая всю свою сердечную боль в песнях. Несмотря на стужу, одеты они были совсем легко. Моя Садат сняла с себя халат и накинула на слепую девушку.

Всё на свете, сынок, и хорошее, и плохое, рано или поздно кончается. Кончилась и война. Мы победили. И я живой-здоровый вернулся домой. Это — праздник, конечно, но праздновать его было некогда. И я трудился. Трудился, как говорится, на совесть. А время было такое, что концы с концами еле-еле сводили. Но одно радовало людей — не было войны.

У нашей старой лачуги обвалилась вся штукатурка, прохудилась крыша. Дров в доме — ни полена. Деревянный загон для домашнего скота за войну сожгли, а овец съели. Теперь надо было заводить скот и строить загон. Да что там перечислять, куда посмотришь — всё требовало труда и рук.

И я принялся за дело. Привёз из песков воз дерезы. Заштукатурил лачугу, сделал новый загон. Мать и Садап только радовались. Но, занятый всем этим, я упустил самое главное: не сходил к Кериму и не поблагодарил его за помощь. Схожу, мол, завтра, схожу через недельку. Всё откладывал да откладывал.

И вот Керим пришёл сам. У него не было правой руки, не видел один глаз. Но Керим улыбался как и прежде:

— Всё прошло, друг. Тяжёлые дни остались позади. Вернулся целый и невредимый. Поздравляю. Изви-ни, что не смог приехать сразу же как ты вернулся. Только вчера из песков от отары.

А я сидел и молчал. Меня бросило в жар. Я чувствовал, как по спине у меня потекли ручейки пота. Керим был солнцем, а я тающим снегом. Оказывается, страшное это дело чувствовать себя виновным перед другом.

— Благодарю, Керим… Спасибо за всё… — пролепетал я через некоторое время.

— Скажешь тоже мне! — с улыбкой махнул он рукой. — Что я такое сделал, чтобы об этом говорить? Жаль, конечно, но я сейчас не полноценный человек, а то бы и лачугу заштукатурил, и дрова привёз бы…

И у меня опять защемило сердце. Даже эту работу, оказывается, он не хотел оставлять мне. Ах, Керим, каким ты был другом! Каким добрым, щедрым человеком!

После визита Керима мне жить как будто легче стало. Да и у домашних моих лица тоже просветлели. Наведя в доме кое-какой порядок, я устроился рабочим на железнодорожную станцию, что была по соседству с нами. Мы убирали старые шпалы и клали новые. Дело это мне было хорошо знакомо.

Жизнь мало-помалу стала налаживаться. Года через полтора у нас родился сын. Оказывается, ребёнок — это украшение дома. Однако беда уже стояла за порогом…

Работал с нами человек по имени Каджар. Кряжистый, розовощёкий здоровяк. Его недолюбливали у нас. Поговаривали, будто он во время войны не пошёл на фронт и скрывался в пустыне. Затем вот устроился на железную дорогу. Работал он хорошо, добросовестно.

Мне он, несмотря на всевозможные слухи, понравился. На станции у Каджара была комнатка. По утрам, когда я шёл на работу, он ждал меня у одинокого тутовника. Остальной путь мы преодолевали вместе.