В лесах Урала

Пестря гоняется за волчицей. Я отзываю его.

— Что ты с прощелыгой связываешься? На такую дичь не будем тратить заряды.

Но трудно удержать собаку. Она, рыча, подползает ко мне, и я вижу усмешку на собачьих губах: «Как хочешь, хозяин, а я буду делать свое дело».

Ночью волчица поднимается на гребень взлобка и, уставив морду в звездное небо, протяжно воет. Откликаются молодые. Я не стреляю волков, и они совсем перестали бояться. Часто, собирая на полянах бруснику, вижу в траве седую спину зверя, настороженные глаза.

Хожу по склонам хребта, взбираюсь на гладкие отвесные кручи, осматриваю озера. Ноги мои не устают, руки просят работы. Сбрасываю голыши с обрыва. Десятипудовый камень с гулом летит, увлекает за собой мелкие камешки, землю, ломает кусты. В реке поднимается водяной столб. Грохот звенит в моей груди, вызывает короткие удары сердца.

И нет желаний, кроме желания двигаться по лесным полянам и горным кряжам. Я не тороплюсь: все равно, куда идти. Порой ухожу далеко, и не хочется возвращаться к хижине. Разведу огонь, засыпаю у костра.

От моих следов обозначились тропы. Они разбегаются от шалаша во все стороны, как ручейки с холма.

Настреляв дичи, сажусь отдыхать. Рев лося в долинах— как песня леса. Он уносится под облака, потом падает на землю и замирает тихо звенящей музыкой. Свистит ветер, подгоняет темные тучи. Деревья под ветром скрипят, задевая друг друга ветками. В морозные утра ели и кедры покрываются звонким хрусталем.

В полдень солнце обогревает тайгу, мох меняет краски, сучья берез трещат, папоротник сбрасывает ледяные сосульки и вновь поднимается, зеленеет стрельчатым узором. Расстегиваю ворот, чтобы ветерок обдувал грудь, и смотрю на солнечные жилки в бурой земле: они, сливаясь, передвигаются, как живые. Мой глаз видит все перемены в лесу. Рябина розовеет с каждым днем. Дрозды с криком усаживаются на ветки, клюют спелые ягоды. Наевшись, птицы улетают к реке, и снова все затихает.

Надо мной цокает белка, шелушит орехи, еловые шишки. У белок еще недостаточно пышные хвосты, спинки совсем рыжие; я не стреляю, хотя Пестря облаивает каждого зверька.

Из твердого корня березы я сделал трубочку. Табаку нет. Но разве мало пахучих трав? Сушу головки дикого клевера, легонько растираю на ладонях, набиваю трубку, высекаю кремнем огонь, и синий дымок щекочет ноздри. Каждая травка имеет свой запах, то резкий, то острый, то нежный и кисловатый, как почка вербы.

Хороши ночи после осенних ливней и запоздалых гроз. Синеет небо, прочищенное северным ветром, луна покрывает серебром воду и горы, а звезды, как золотые жуки, передвигаются на запад, шевеля мохнатыми лапками. В такие ночи приходит чувство покоя и радости. Из памяти выпадает все виденное раньше, и кажется, что живешь здесь, в этой тишине и лунном свете, давно-давно.

Однажды послышался выстрел. Я нюхаю воздух: не пахнет ли порохом? Ветер дует с той стороны, но ничего не наносит. Кто может стрелять? Я думал, что треснуло дерево, и успокоился. Потом видел на утренней заре дымок — верстах в пяти от моего жилья. Но это могла дымиться муравьиная куча, разрытая медведем.

Прохожу по тропкам, киваю головой деревьям, под которыми случалось спасаться от дождя. Это мои знакомые. Они качают вершинами, радуясь тому, что снова пришел к ним охотник.

Глава девятая

Просыпаюсь от звона в ушах.

Пестря лает. Вскидываю на плечо ружье, иду в лес. Лай ближе и ближе. На вершине кедра сидит рысь. С земли она кажется не больше домашней кошки, но глазом охотника вижу, что это матерый хищник, какие попадаются не часто. Рысь вытягивает тупую морду, легонько пошевеливает хвостом. Ружье заряжено дробью, и не хочется идти в шалаш за пулями.

Не уйдет от дроби. А уйдет — не больно дорога.

Рысь прыгает наискось вниз, рассчитывая попасть на ветки другого дерева, и, оборвавшись, падает в траву. Не успеваю добить ее вторым выстрелом: собака опередила. Они свились в злобно урчащий клубок, рвут друг друга, невозможно подступиться.

Отстегиваю с бедра нож, готовясь кинуться на помощь Пестре, и выжидаю, когда можно будет схватить зверя за ногу, распороть брюхо.

Из чащи выскакивает крутобокая белая лайка, с визгом хватает рысь. Зверь, испуганный этим нападением, неловко перевернулся, и тотчас клыки Пестри, щелкнув, сомкнулись; бой затих. Я прячу нож за голенище. Рысь издыхает. Задние лапы ее дергаются.

Откуда взялась белая собака?

Пестря отходит в сторону, облизывает раны. Белая собака обнюхивает его, виляет хвостом. Потом собаки лижут друг друга. Рысь оскалила морду, и кисточки на ее ушах шевельнулись. Показалось, она готовится к прыжку. Я посылаю ей в спину заряд левого ствола. Собаки снова рвутся к зверю.

— Зачем шкуру портишь? — раздался негромкий голос за моей спиной.

Я повернулся. У опушки, опираясь на длинностволую берданку, стоит высокий старик с коричневым от загара лицом, одетый в синюю холщовую рубаху и широкие пестрядинные штаны с заплатами на коленках. Шапки на нем нет. Лысая голова, круглая, как арбуз, сияет под солнцем. Ресницы и брови почти скрывают глубоко запавшие глаза.

— Здорово живешь, земляк!

Приветствую его, подняв руку.

— Который день чую, собачонка тявкает, кто-то постреливает, — говорит старик, подойдя ближе. — Что, думаю, за охотник припожаловал? Вот и встретились.

Я вспоминаю про услышанный выстрел, про дымок, замеченный мною с горы. Теперь все понятно: сосед! Придется откочевать на другую сторону хребта.

— Кто такой будешь?

— Человек, — строго отвечает старик.

— Какой губернии, села, волости?

— Никакой. Где живу, там и губерния моя.

— Звать как?

— Человек.

Меня сердит это упрямство. Чего он прикидывается шутом гороховым?

— Толком спрашиваю.

— Толком и отвечаю. Я свой пашпорт и метрики давно в печке сжег, имя забыл, фамиль потерял. А как дело вышло, — долга песня.

— Мудрено плетешь, дед.

— Не любо — не верь. Я тебя не пытаю. Кабы ведал, где ты ныне обедал, знал бы, чью ты песню поешь. А не знаю — бог с тобою, и так проживу.

Он поднимает рысь за ноги.

— Ладная добыча.

Старик похож на кержацкого начетчика, которого выжили из деревни православные попы. Но берданка и хорошая промысловая собака сбивают с этой мысли. Уставщики и начетчики не занимаются охотою.

— Ты откуда взялся? — спрашивает он.

— Городской, дедушка.

Он понимающе мигает.

— От селения далеконько, и время для охоты неподходящее. Тут зимой на лыжах проходят, да и то в год один человек забредет. Еще металл рыли.

— Золото ищут?

— Искали, — поправляет старик. — В речке песок мыли, шурфы били. Меня тормошили: «Не видал, говорят, золотой песок?» Нет, говорю, не видал, да и видеть не хочу.

— Нашли?

Старик мотает головою.

— Зря маялись. Ты с Полуденной, что ли?

Я не знаю, что ответить.

— Не хочешь отвечать — не надо, — говорит он. — Я не поп и не стражник. Мы, видать, с тобой одного поля ягоды. Так али нет? Идем в гости, чайком напою. Недалече живу. Мою усадьбу все зверюшки знают: одна труба, четыре избы, восемь улиц.

«Придется уходить вверх по реке, — думаю я. — А жаль, места хороши».

Он повторяет приглашение.

— Идем, — отзываюсь я, понимая, что теперь неудобно отказываться.

— Тютька, домой! — зовет старик.

Белая собака бежит впереди по наброду. Старик ловко двигает обутыми в новые лапти ногами, с завидной легкостью прыгает через валежник. Мы идем берегом реки.

«Что за человек? — думаю я, шагая вслед за стариком. — Почему живет в глухомани? Один или с семьей? Что делает?»

…Сидим в маленькой избушке, прилепившейся на склоне горы. Окидываю взглядом жилье. На полке посуда: эмалированные миски, две кружки, чугун, медный солдатский котелок; под самым потолком, на деревянных гвоздях, вбитых в стену, беличьи и горностаевые шкурки. Лавки, самодельный табурет, широкая, удобная лежанка — все сделано из добротного дерева, выстрогано, пригнано заботливой рукой. В углу висит поношенный чекмень, над ним — деревенская войлочная шляпа. Над лежанкой растянута в пяле шкура медведя-пестуна. Сладковатый запах мездры щекочет в носу.