Я люблю

Он вытряхивает на траву из сумки хлеб и сало, солдатский котелок и сырую картошку, банку с чаем, две жестяные кружки, коробок спичек, берестовую солонку и, размахивая своими длинными ручищами, долговязый и худой, быстроногий, бесследно исчезает среди каменного стада, пасущегося на поляне. Через минуту или две я слышу, как Борька клюет вороненым молоточком большие и малые камни: «тук, тук, тук». Чего он ищет? Клад, что ли?

Огород!.. Чудно. Всякие тут камни — серые, гладкие, обточенные, как валун, величиной с избу и круглые, как футбольный мяч, и ребристые, слоеные, изъеденные ветром, голые и обросшие мхом с пластом земли и елочкой-малюткой на вершине, камни-грибы, камни, похожие на древнюю бабку с клюкой, на огромную птицу, на колокол, на цветок.

Отгорел костер, поспел чай в котелке, стала мягкой, одуряюще запахла печеная картошка, а Борька все не идет завтракать. Я приложил ладони к углам рта, закричал:

— Бо-о-орька-а-а-а!..

Вся тайга, кажется мне, от Камы-реки до Уральского хребта, радостно откликается на мой голос:

«…а-а-а-а-а-а-а!..»

Мне нравится, как разговаривает со мной тайга, и я кричу еще и еще и, улыбаясь, слушаю эхо елей, пихт, кедров и берез. И птицы, наверное, поют вот так же, — любят слушать свои голоса, отраженные звучным зеркалом тайги.

— Ну, чего разорался? Испугался?.. — Из-за огромного каменного гриба показался Борька. — Что же, не хитро и заблудиться. Тайга!.. — Он бросил на землю сумку, полную камней, сел у догорающего костра, потер ладонь о ладонь, шумно втянул в себя воздух. — Миленькие печенки, до чего же вы душистенькие и завлекательные. Где вы? Куда вас упрятал кухарь? Отзывайтесь скорее?

Я выложил перед Борькой пять крупных сморщенных черных-пречерных картофелин, брусочек сала, полкраюхи хлеба и кубик коричневого самодельного сахара.

Ну и позавтракали же мы в тайге! Кажется, никогда в жизни даже после самой длительной голодовки не ел я с таким аппетитом. После завтрака Борька вытряхнул из сумки кучу камней. Взяв один из них, положил на ладонь, поднес к моим глазам.

— А ну, скажи, каким именем крещен этот камешек? Только по-ученому шпарь.

— Не знаю. Камень как камень. А ты знаешь?

— Спрашиваешь! — Оттопырив губу, выпучив глаза, Борька важно изрек: — Это обыкновенный полевой шпат. — Он размахнулся, бросил в тайгу обыкновенный камень и взял с кучи необыкновенный — прозрачный, как стекло, чуть-чуть дымчатый. — Ну, а этот как называется? Не знаешь? Ладно, так уж и быть, открою тебе его звание. Это горный хрусталь. Обитает в трещинах скал. А вот еще одно чудо: горный лен.

— Как?

— Горный лен. Видишь, какой струистый — хоть пряжу делай. В огне не горит этот камень. Асбест. А вот этот в воде не тонет.

На ладони у Борьки легкий на вид, с дырочками, волокнистый, желтовато-бурого цвета камень.

— Горная кожа. Да, так и называется: горная кожа.

В тайге, на солнечной опушке запела какая-то птица. Борька толкнул меня.

— Каменный дрозд. Ишь, как, стервец, выговаривает — заслушаешься. А сам ведь махонький, меньше скворца, рыженький, в сизых латках. Вот он, вот, видишь?!

Я смотрел на ветви кедра и ничего не видел. Пусть себе поет. Перевел взгляд на Борьку. Эх, и повезло же мне на дружка! Люблю его, барбоса! Всю жизнь с ним не расстанусь. Куда он пойдет — туда и я. Что он будет делать, то и я.

В этот день я разгадал тайну герба нашей коммуны. Человек, звучащий гордо — это мой дед Никанор, и Борька, и Антоныч, и Гарбуз, и Петро Чернопупенко, и Маша. Когда-нибудь стану таким человеком и я. Стану. Честное коммунарское!

Долго тянулся голодный тысяча девятьсот двадцать первый, весело промелькнул мирный тысяча девятьсот двадцать второй. Советская власть докатилась до самых дальних берегов Тихого и Ледовитого океанов. Двадцать четвертый год поразил наши сердца смертью Ильича, в двадцать пятом Антоныч перестал называть нас мальчиками, дал нам новое имя: молодые люди, в двадцать шестом к основному нашему дому мы пристроили два крыла — клуб и школу, в двадцать седьмом заблистала седина на висках Антоныча и выпали два передних зуба, в двадцать восьмом на верхней губе Борьки появился темный пушок…

Год за годом пролетал, а мы с Борькой живем по-прежнему неразлучно, душа в душу. Вместе шагали по коммунарской жизни, вместе решили выйти за ворота коммуны, в люди, в большую жизнь.

Мы всей коммуной усердно готовились к этому дню. Натерли полы, по всем углам за паутиной охотились, сменили занавески, постельное белье. Антоныч назеркалил свою старую-престарую кожанку, подстриг усы. В красном уголке мы заклеили все стены плакатами, диаграммами и фотографиями из жизни нашей коммуны.

Приехали на праздник наши шефы — железнодорожники и металлисты со станции Волчий Лог. Привезли подарки. А коммуна одарила шефов своими воспитанниками. Совет выделил пять кандидатур, собрание обсудило их и утвердило. Вечером будет товарищеская передача в новую жизнь бывших правонарушителей.

Передают и меня и Борьку. Мое совершеннолетие совпало с большим праздником коммуны — с десятилетием ее существования.

На торжественном заседании председательствую я. После доклада Антоныча моя очередь говорить. Но я растерялся, не знаю, с чего начать. Нужно было огласить список ребят и от имени совета порекомендовать их в члены ВЛКСМ. Глянул в бумагу, а там на первой строчке крупными буквами моя фамилия.

Антоныч подметил мою растерянность, взял список из рук, подошел к самому краю сцены, ногу на барьер поставил, оперся на колено и прочитал:

— Александр Голота, токарь шестого разряда, но желает учиться на машиниста. Немного знает паровоз.

— Борис Куделя, токарь, тоже в машинисты.

— Николай Дубров, самостоятельный токарь.

— Ваня Золотухин, слесарь первой руки, хочет в лекальщики.

— Петр Макрушин, токарь…

Помолчал, свертывая в трубку список. Потом поднял голову. Глаза его сухи, губ не видно, а скулы каменные. Даже усы почернели. Голос звучит строго и требовательно:

— Идите, ребята, твердыми шагами, под ноги хорошенько смотрите да нас крепко помните. Растили вы в коммуне сами себя, воспитывались тоже сами. В Москву, в Ташкент поедете, в депо останетесь — везде думайте, что вы в коммуне, не теряйте свой характер.

Повернулся к столу президиума, подошел близко. Смотрит на меня жаркими глазами и говорит:

— А ты, Сань, будь хорошим машинистом! Все остальное у тебя, кажется, хорошо прорастает.

Помолчал, остановившимися глазами долго смотрел на меня, запоминал. Протянул руки и нагнулся. Успел я приметить, как забились ресницы Антоныча.

Обнялись мы крепко. Бумаги со стола снегом полетели, стакан со звоном рассыпался на полу, все коммунары на ноги вскочили, а мы не хотим разойтись. Я чувствую у своих глаз, на скулах, губах табачные усы, а голову заливает теплота, поднятая снизу, от самого сердца.

То смешались наши слезы. Не стыдно ни перед вставшими товарищами, ни перед шефами, ни перед большим, в самый потолок, Лениным, косящим на меня мягкие и добрые глаза.

Выпрямился Антоныч, платком сушит свои скулы и говорит рваным голосом:

— Жалко тебя отпускать, Саня. Дорого ты нам достался. Ну да ладно. Иди, иди, Сань, завоюй себе жизнь. А вы, дорогие шефы, принимайте наш подарок и несите ответственность. Рекомендуем всей коммуной их в комсомол.

Смеяться надо, радоваться. Шефы с целым оркестром приехали. Вон медь инструментов горит, веселье обещает в душистом августовском саду, а мы…

Рябой Петька на передней лавке сидит, пухлыми губами вздрагивает. Блеск в его глазах освежил побитое оспой лицо. Хочется обнять, приласкать все сто тридцать голов, даже Петькину, дать каждому коммунару торжественное обещание, что я завоюю жизнь, обязательно завоюю.

Мой белый дом с каменными львами посреди неоглядного лесного моря, моя пропахшая теплым маслом и раскаленной сизой стружкой мастерская, мой станок со щербатой станиной, с зарубкой на суппорте «А. Г.», моя комната с видом на сибирскую тайгу, тоже с зарубкой на оконной раме «А. Г.», моя кровать, где я спал тысячи ночей, мой батько Антоныч, мои раздольные сибирские снега, мое сибирское лето с росными лунными травами, с душистыми солнечными полянами, мои звезды сибирские, мои реки холодные и прозрачные до дна, мои закаты и восходы, полыхающие над коммуной красными знаменами!