Избранное

Дмитрий расхаживал по скверику, весело потирал руки, состояние было такое, будто гора с плеч, и он узнал и нашел наконец-то, что долго находилось где-то рядом, волновало, а он не мог угадать, что же от него требуется… Вовсе это и не главный редактор журнала подсказал — ехать на родину; это давно жило в нем, Дмитрии Рогожине, ждало своего часа, а слова главного явились как бы последним толчком, ускорили назревшую реакцию сердца… В путь, старина!

В этот момент, кажется, и всплыло в памяти, как четырнадцать-пятнадцать годочков назад он, тогда еще не «молодой писатель», а желторотый литсотрудник районной газеты, был послан в колхоз «Заря» и провел там неделю… Ах, с какой сладостью, с каким томлением это воспоминание задело тотчас все, что есть в нем живого! Приходилось лишь поражаться самому себе: как же он с юношеской беспечностью еще в те далекие дни смог выветрить из сознания события той недели, ни разу на протяжении многих лет не вернулся к ним и, пребывая в какой-то ненормальной торопливости, в погоне за своим счастьем, не вспоминал тех, с кем в том канувшем в вечность апреле столкнула его жизнь?..

Он мерил шагами заснеженные дорожки сквера, ощущая в себе зарождающуюся потребность как-то действовать, что-то делать — и непременно сейчас, сию минуту, и от этой минуты, чудилось, зависело многое, то, что должно быть дальше… Побежал, оскальзываясь, на угол, к телефонной будке — звонил в отдел прозы журнала, сослался на «шефа», попросил оформить командировку — с завтрашнего числа — в Рязанскую область.

И вот он едет.

На плывущей за вагонным окном земле нет уже дачных поселков — обычные села и деревни, окруженные скирдами соломы, с тракторами у околиц, с крутыми спусками в овраги; кое-где, редко, на фоне низкого неба высверкивают удаленные расстоянием колоколенки и луковки церквей, а совсем близко — станционные пакгаузы, элеваторы, общественные уборные, красные фуражки дежурных и оранжевые жилеты путевых рабочих, терпеливые лошади с замохнатившимися ногами у коновязей, цистерны с горючим, и снова за всем этим — поля, лесополосы, поля… «Нет, превосходно, — говорит себе Дмитрий, — к ночи буду на месте, а утром распахну глаза, умоюсь — и здравствуйте, если не прогоните!..»

По-зимнему быстро и неприметно затемнелось снаружи, и хотя по времени был еще день, но сизые сумерки широко и, казалось, очень надолго овладели округой — полустанки и разъезды осветились электричеством. Желтый тускловатый свет выбегал навстречу, и было видно, как вдоль железнодорожного полотна, обгоняя поезд, мчатся снежные вихри, и внезапно промелькнувший человек вышагивал по краю насыпи, согнувшись, отворачивая лицо от ветра… Дмитрию стало скучно стоять у окна — в купе зашел, но тут молча и угрюмо сидела полковничья чета, и что-то неладное было в их молчании, ссорились, возможно, или просто устали друг от друга, снова подался Дмитрий в коридор. Полковник спросил вслед, не найдется ли у него что-нибудь почитать; Дмитрий, вернувшись, достал из портфеля, торопливо сунул в руки ему свою последнюю, недавно изданную книжку — о полугодовом странствии по сибирским дорогам. Книжка небольшая — около десятка рассказов и очерков, однако в ней под яркой рисованной обложкой был его портрет — потому-то Дмитрий поспешно отвернулся от полковника, внутренне устыдившись, что тот, признав его на фотоснимке, чего доброго примет за дешевого хвастуна. (Вот, дескать, смотрите, кто едет с вами, — писатель Д. Рогожин!..)

Правда, сам Дмитрий никогда себя вслух писателем не называл, хотя в газетах и журналах его несколько раз так уже поименовали. Было у Дмитрия тайное убеждение, что все еще впереди, новые сборники, после первых трех, принесут ему известность, такую, что при знакомствах отпадет надобность называть свою профессию, — тогда, услышав его фамилию, каждый сам себе скажет: «Ах, это ведь Дмитрий Рогожин, тот самый…» Мечтать о будущем было отрадно, и мечты, считал он, помогали в работе — спешил он, спешил…

Из глубины вагона, от двери, ведущей в тамбур, будто фосфоресцируя, блеснули молодые глаза проводницы, и снова блеснули — глаза и белые зубы; скрылась она в своем служебном купе, задвинулась дверью. Дмитрий, ощущая в теле упругую силу, радуясь чувству неизъяснимой свободы, пошел по вздрагивающему полу к служебке, постучался, и ему открыли — засмеялась она, сбросила беретик, рассыпав по плечам длинные и густые черные волосы. Через несколько минут они уже пили густой коричневый чай, ели конфеты — каждую на двоих, и ему было приятно от тесного сидения вместе, от того, что он мог положить ладонь на ее круглое полное колено, а в зазывном ее взгляде было обещание такого счастья — беспокойно, громко забилось его сердце. Она сказала, что в этом рейсе едет одна, без сменщицы, довезет его до Караганды, конечной остановки, — чаю много, только пей! Он покачал головой, развел руками, а она шутливо и капризно ударила его ладонью по щеке, набросила на плечи форменное пальто с серебристыми металлическими пуговицами, взяла фонарь и пошла в тамбур — приближалась очередная станция.

Дмитрий взглянул на циферблат часов — через двадцать минут сходить ему. Он вздохнул, улыбнулся, вытащил из кармана авторучку, написал на какой-то разграфленной служебной бумажке, лежавшей на столике: «Обратно вместе поедем!» — и пошел в свое купе.

У полковника на тужурке много орденских планок, а погоны мятые, с темными старыми звездами — из отставников, конечно, полковник, много лет ему, на седьмой десяток, пожалуй. Он читал книжку, далеко откинув голову, чуть шевеля синеватыми губами, и Дмитрий, покосившись на него, тихо снял с крючка свое пальто, забрал портфель, занял прежнее место в коридоре у окна.

— Приехали? — строгим голосом за его спиной спросил полковник; он подошел, стоял сзади. — Возьмите вашу литературу.

— Ах, да… — как можно небрежнее и все же смущаясь, ответил Дмитрий. — Хотите — оставьте у себя книжку.

— Увольте, молодой человек, — усмехнувшись, сказал полковник; показался он Дмитрию похожим на общипанного гуся — тонкая шея в морщинах, пупырышках, легком, как пух, волосе; и нос будто клюв — качнул им старик раз-другой не без надменности. — Увольте! Мелко-с нынешний автор пишет, мелко-с!

«Догадался, что я… — решил Дмитрий, — издевается… солдафон!» Ответил неопределенно и сердито:

— Каждому свое.

— Мелко-с, — повторил полковник. — Не любовь — интрижки. Не рассуждения о жизни — тезисы к докладу. Вот как пишет данный сочинитель!

— Не то, значит? — скрывая обиду, сказал Дмитрий.

— Нет.

— Ну-ну…

А напрашивались злые слова, но понимал Дмитрий — беспомощность будет в этих его словах; и так будто уличили в чем-то неприличном, постыдном; словно за руку в нехорошем деле схватили…

Поезд между тем тормозил, проплыли в вагонном окне тусклые огни маленькой станции; дернулся состав, весело и громко лязгнуло под ногами холодное железо. Дмитрий, не взглянув на полковника, бросился к выходу. Проводница была уже внизу, стояла у подножки вагона, а в открытую дверь тамбура рвалась жесткая снежная крупа. Он соскочил на землю, чуть не упал — поддержан вовремя был, встретил знакомые, татарского разреза глаза, не остуженные метелью: таили они прежний зеленый фосфоресцирующий блеск; и рукой с зажатым сигнальным фонарем она неловко приткнула его лицо к своему, мокрому и горячему, крепко поцеловала, прикусив ему губу. Еще она что-то крикнула, когда поезд пошел, из тамбура — не расслышал он, помахал сдернутой с головы шапкой.

Небольшое здание станции забрасывалось снегом, его густо несло поверх темных деревьев с ночных полей, стонущих под ветром; и жалко болталась на шнуре лампочка перед входом, а встречавший поезд дежурный был весь белый и толстый от облепивших его снежных комьев.

Дмитрий вошел в пустой зал ожидания, отряхнулся — был один он, кто слез здесь с этого пассажирского, и не ожидались, наверно, другие поезда: никого на всю станцию! Хлопнула дверь — дежурный сонными маленькими глазками осмотрел приехавшего, спросил, зевая, в какое село ему надо.