Три тополя

— Конечно… волновался.

— Дурачок ты-ы! — запела она. — Чего же ты волновался, Алеша?! Я тебя выбрала, не каждый же день я целуюсь. Или, думаешь, я такая?

— Что вы, Тоня! Как я могу о вас плохо думать?! Ты… мне нравишься… ты… ты мне интересна… — Он укреплялся в этой новой близости, в надежде, что Тоня поймет и его, что не за одним приключением он пришел, что-то начинается между ними и серьезное.

— Будет врать-то! — сказала довольная Тоня. — Тебя только послушай. Ах ты… И-и-и… — Ругательство задержалось на ее языке. — Бутылка, смотри, развалилась. — В руке Тони зеленовато блеснуло горлышко с острыми клиньями стекла. — Это я, зараза, похозяйничала! Как же теперь?

— Да ладно, я бы не стал пить.

— Нельзя тебе?

— Сегодня — незачем.

— Ох, и хитрый ты! — на всякий случай сказала Тоня, не догадываясь о лестном для нее смысле его слов. — Теперь всухомять горло дери. — Она забросила отбитое горлышко в черноту рощи, а затем и осколки, донышко и граненый стакан.

— Хитрости во мне нет, это ты знай, как бы ни сложились наши отношения. Бывало, и надо бы схитрить, а не получается.

— Какие еще отношения? — насторожилась Тоня. — Ты не мудри. Чего на Оку прилетел?

Он рассказал ей о своей работе, даже и о том рассказал — спокойно, с насмешкой над собой, — как оступился в Прибалхашье, обманулся в чувствах, и пришлось уехать, наняться в новую экспедицию.

— Так один и ездишь?

— Зимой поживу в Москве, наберусь ума и — в дорогу.

— А джем кому брал?

— Себе! — Он улыбнулся ходу ее мыслей. — А ты меня на заметку, да? Я, Тоня, скорее безгрешный, чем грешник. Ты меня чем-то задела.

Тоня хмыкнула; она с аппетитом ела намазанный маслом хлеб, колбасу и зеленый, хрустящий огурец.

— Правда, задела. Все мне в тебе интересно.

— Сколько же ты баб помял на веку, шатун!

Алексей закурил, хмурясь.

— Это не разговор. Я человек, не скотина.

— А мы, что ли, не люди? — Его не угадать, похвалила. польстила ему, а он недоволен. — Человек и есть первый грешник.

— Не все же, Тоня!

— Все! Кроме хворых и убогих.

— Быстро ты рассудила: я так не думаю. Для меня каждый человек — загадка.

— Ты ешь, ешь, — торопила Тоня. — И я загадка?

— Великая загадка. Как бы я хотел понять тебя.

Тоня тихо смеялась, раскачиваясь всем корпусом, и в смехе ее, в медлительном перемещении тела таился призыв, завораживающая, притягивающая сила.

— Зачем ты так, Алеша? — выпевала она. — Потому что я тебя полюбила, да?

— Как — полюбила? — терялся взволнованный Алексей. — Вдруг, ни слова ни сказав, полюбила?

— Разве без любви я пришла бы сюда? Все бросила…

— Что же ты бросила? Домового? Лешего?

— Ага! Лешака… Деревню… — сказала она невпопад. — Деревня моя во-о-он где, а мы с тобой где? В лугах. Избу бросила.

— Позвала бы к себе.

— В избу?! — Она рассмеялась с тайным превосходством над ним. — В избу мужа зовут, а не прохожего. Не зима, лето на дворе.

— Мужа зачем звать? — допытывался Алексей. — Муж и сам в избе, если он есть.

— Смотря какой мужик: одного в избе не удержишь, другого не выгонишь. Ты-то на месте усидишь? Небось на недельку к нам прилетел?

— Не меньше месяца, Тоня.

— Ах ты, пес, хороший ты мой! — открыто обрадовалась она, потянулась к нему, схватила за руки, и он почувствовал, что и ее бьет дрожь, ведь она так и сидела в мокром после купания платье. — Алеша ты, Алеша! Месяц! Только измени мне, только попробуй с кем загулять хоть на часок!..

Она звала и поощряла его; тревожась о возможной его измене, она говорила ему, что сегодняшняя их любовь уже позволена, уже она в их сплетенных пальцах, и нечего им ждать, робеть и теряться.

— А почему ты не стал бы пить?

Тоня улеглась сильной, подвижной спиной на его колени, пригибала голову Алексея, заглядывала в глаза сквозь стекла, потом сняла очки, целовала в глаза и губы.

— Хочу видеть тебя ясно, без дурного тумана, — сказал он.

— Ну, и чего видишь?

— Ты красивая.

— Дурачок! Уже моей красоты нет, а была.

— Никогда ты не была такая красивая, как сейчас!

— Не знаешь ты, не знаешь…

— И не хочу знать.

— А раньше все вызнать хотел. Я почуяла.

— Теперь мне все равно, Тоня, Тоня, — шептал он в самое ухо женщины, в нежный ее затылок, в висок, в губы, так что звук его голоса не уходил от них никуда, а был с ними и только в них.

— Вот какой ты сильный… карий ты мой! Я тебя старше, а ты меня любишь.

…В луга слетел ветер, короткий, в один порыв, он на ходу внятно расчесал близкий камыш, скрипнул сломанной веткой и затих в густой листве лип.

— Леш! А, Леш! Я иголку принесла и пуговки, хотела пришить, а ты ковбоечку дома бросил. Чего ты вырядился?

— Для тебя.

— Что я, особенная какая?

— Для меня да — особенная.

— Чем же я особенная? — Она и не верила, и хотела услышать приятное: а вдруг что-то есть, чего она и сама не понимает.

— Ты — счастливая, все тебе ясно, все решено. При тебе и другой может стать счастливым.

— Отчего же не стал?

— Кто? — не понял Алексей.

— Не видела я возле себя счастливых. Ты лежи, не смотри на меня. — Она не дала ему приподняться, прижалась виском к плечу, рукой обхватила грудь.

— Так бывает: счастья нет, нет или есть, а человек не замечает его, и вдруг все меняется.

— А за что мне счастье? И как это не приметить его, если оно при тебе?

— Человек может не знать, в чем его счастье.

— Не в деньгах же! — с сомнением сказала Тоня. — По деньгам я счастливее других.

— Какие у тебя особенные деньги?

— Есть! — сказала она деловито. — Я в день десятку могу снять, а стала бы красть да ловчить, так и четвертак при мне.

— Это как же снять? Из кассы?

— Нет у меня кассы, в ящике деньги, все в ящике; и за товар, и за труды мои. Хватит у меня на новую избу и на двух мужиков, а счастья на них не купишь. — Тоня поежилась. — Провались они все; я тебя полюбила, ты хороший, только еще впотьмах бродишь.

— Я впотьмах?

— Ага! Закрой глаза: видишь ты чего?

— Тебя. И с закрытыми тебя вижу.

— Жадный ты… Леш! Где же ты наголодался так, карий? В городе, что ли?

…Так и полая вода не берет, не кружит человека, как взяла его Тоня, то тихая, будто и руке лень шевельнуться, то ненасытная.

— Умаял меня — и спишь.

— Что ты! — Погладил ее по шелковому, жаркому плечу, чувствуя, как покойно распластано ее тело на земле, в стороне и от ватника, и от сена.

— Я сына родила. Ты думал, я в невестах, а у меня сын. Не знал?

— Откуда же мне знать, — Алексей ответил тихо, без отвергающего удивления: он просто принял и эту новость, и самого сына.

— В деревне секретов нет; захочешь — все узнаешь.

— Знаю, что ты хорошая, а чего мне еще допытываться?

— Не говори, не знаешь — и не говори! — Тоня села, откинувшись, упираясь руками в траву позади себя. — Не нахваливай, не поверю. Тверезый ты, оттого так и говоришь.

— А если бы выпил? Что, мозги у меня поменялись бы?! Или ругал бы тебя?

Он привлек к себе Тоню; она легла на бок, близко уставясь на Алексея.

— Ты не ругал бы, — сказала неуверенно. — Ты, верно, молчал бы.

— Только и всего? — Он накрыл ладонью ее щеку и висок, пальцами касаясь волос. — Так я помолчу.

Несколько секунд они лежали тихо, Тоня закрыла глаза, — он ладонью ощутил, как в нее вступал покой, быть может, преддверие сна.

— Не думал, что у меня сын? — прошептала Тоня. — А у меня трое могло быть: хорошо — спохватилась.

— Я думал, у тебя дочка, — тихо ответил Алексей. — Так, привиделось, что дочка… В мыслях дочку видел и избу. Чистая изба, а в ней ты и дочка.

— А отец? Куда отца девал?

— Мало ли что случается.

— Сын! — сказала Тоня холодно, трезво, обращаясь к жизни, какая она есть. — Безотцовщина! Он больше у моих родителей: растет! — будто удивилась она. — У них изба, у меня — своя. Я новую поставила, белую, чистую. У меня в избе хорошо… хоть кричи, хоть плачь.