Ясные дали

Саня, заволновавшись, выхватил у Никиты веточку и, быстро-быстро ощипав ее, стал растирать в пальцах листочки так, что выступил зеленоватый сок.

— Как это не знаешь? Вы расстались по-хорошему? Не ссорились?

— Нет. — Я будто оправдывался перед ним. — Я писал ей, но ответа не получил. Сергей Петрович сказал, что она уехала в Горький. Может быть, Саня знает.

— Я ничего не знаю. — Кочевой поспешно встал, обеспокоенный, и принялся переламывать в пальцах ощипанную веточку, не спуская с Никиты встревоженного и вместе умоляющего взгляда.

— Тогда я знаю! — строго сказал Никита и кивнул на Кочевого: — И он тоже, переписывается с ней самым интенсивным образом. Сядь, Саня… — Рука его сдавила мое плечо: — Она действительно в Горьком, Дима, учится в Речном техникуме.

— Я так и думал! — воскликнул я. — Молодец, Лена!

— Но меня просили не говорить с тобой об этом и не давать ее адреса: Саня боится, что ты начнешь осаждать ее письмами, и мало ли что может из этого выйти — дрались ведь из-за нее когда-то, вспомните-ка… Но я решил сказать, Саня… — Тот сидел, облокотившись на колени, сконфуженно склонив голову, и Никита любовно и ободряюще погладил его по спине: — Так лучше — проще и честнее…

Кочевой вызывал во мне и жалость, и восхищение перед его постоянством, и досаду на то, что он не был уверен во мне, что я, по его предположению, способен на что-то нехорошее…

— Подвинься-ка, Никита, я подберусь к нему. — Я пересел к Сане и легонько толкнул его плечом: — И тебе не стыдно?.. Давай объясняться…

Саня, вскинувшись, жалобно сморщил нос, зажмурился и ткнулся лбом мне в висок.

— Не сердись, Митяй… — прошептал он с покаянием. Ну что ты с ним поделаешь! Простота, беспомощность и просящий тон его обезоруживали — тут уже не до обид, он становился сразу таким близким, дорогим…

Никита смотрел на примирение наше с комическим умилением и ухмылялся:

— Ведь у меня гора с плеч… А то встречаюсь с тобой, Дима, и краснею, словно я у тебя что-то украл и ты меня подозреваешь в этом…

Это объяснение и мне принесло облегчение — как бы сняло обязательства перед Леной, которые я постоянно внутренне ощущал, и в то же время я был немного уязвлен: для нее Саня оказался надежней меня…

Подошла Нина, остановилась сзади нашей скамейки, точно решая, объявиться ей или уйти незамеченной. Никита первый увидел ее и встал:

— Здравствуйте. Посидите с нами немножко.

Мы с Саней тоже встали. Не улыбаясь и не говоря ни слова, Нина пристально смотрела на Никиту своими темными продолговатыми глазами, потом перевела взгляд на Саню, сказала негромко и серьезно:

— Вас я помню. Вы все время удивлялись: «Эх, какие дома! Эх, какой оркестр! Эх, сколько книжек!» Вы совсем не изменились и удивляться, наверно, не перестали. Только очень выросли… — Она шагнула ближе к нему. — Я на вас обижена: столько времени живете в Москве и ни разу не навестили, вам не стыдно?

— Стыдно, конечно… — У Сани был вид провинившегося. — Сказать по правде, я много раз собирался к вам, но всегда в последнюю минуту сворачивал — стеснялся, что не признаете. Простите, пожалуйста.

— Придется простить, — со вздохом сказала Нина и протянула руку: — А вы — Никита. Таким я вас и представляла.

— Да, я весь тут, — смиренно подтвердил Никита. Нина улыбнулась и сразу стала как-то проще, ближе.

— Куда вы собрались? Я вам не помешаю?

Никита протестующе воскликнул:

— Что вы, Нина! Мы добровольно сдаемся вам в плен: командуйте, ведите нас, куда вам захочется.

На рыцарский жест Никиты она ответила шутливо-церемонным поклоном, взяла его под руку, и они двинулись вдоль бульвара. Продолжая роль услужливого кавалера, Никита предложил:

— Позвольте, я понесу вашу книгу, она оттянет вам руки — в ней, я думаю, полпуда.

— Спасибо, я сама. С детства привыкла ходить с книжкой. И вообще, отнимите у меня книги — я не знала бы, что делать, как жить, потерялась бы, наверно. А вы?

— Мужчине теряться не положено. Да еще от такой малости.

— Если бы меня спросили, кто твои лучшие друзья, я ответила бы: писатели, умные и добрые собеседники, наставники… — Голос Нины звучал мечтательно.

Никита покосился на нее с усмешкой:

— Я вычитал у Горького, что русский писатель должен быть личностью священной… Вон как! А многие из ваших друзей забывают об этом. И не уважают они меня, читателя. Я отрываю минуты от сна, уроков, обеденных перерывов — читаю. А прочитав, частенько сожалею о потерянном времени: уж очень длинно и скучно.

Нина приостановилась, как будто возмущенная его словами:

— Так вы не читаете книг?

— Нет, приходится, — возразил Никита и большим пальцем через плечо ткнул в нашу сторону: — Боюсь отстать от образованных дружков: вон они куда залетели, в искусство!

Нина повернулась к нам, засмеялась и снова подхватила Никиту под руку, передав ему объемистый том.

— Это и в самом деле тяжело. Знаете, Никита, бывает иногда так: читаешь книжку — и видятся тебе поединки рыцарей, латы, мечи, бешеные скачки, и жалеешь: ах, почему я не мужчина? Спартак, Роланд, Овод, Щорс… Какие герои, сколько подвигов! — Она вздохнула с сожалением и добавила тихо, как бы для себя: — Впрочем, была и Жанна д’Арк…

Мне хотелось крикнуть ребятам: «Вот она какая, Нина Сокол!» Я был доволен, что мне хорошо знакомы эти герои, они мне тоже нравились.

— Вы тоже мечтаете о подвигах? — Никита приостановился и с иронической многозначительностью взглянул на меня. — Тогда вам не будет скучно…

Саня всю дорогу молчал, неотступно следя за Ниной; она шла легкой, неслышной походкой, черные струящиеся волосы ее как бы просвечивались. Возле метро он приостановился, крепко сжал мне локоть и прошептал в самое ухо:

— У нее глаза Клеопатры Египетской. Эх, Митяй!.. Если бы у тебя был другой характер… — Сославшись на какое-то неотложное дело, он попрощался, сказав Нине сбивчиво: — Спасибо. Это замечательно, что я опять увидел вас! — И пошел через улицу, чему-то радуясь, не слыша свистков милиционера.

— Какой… восторженный… — задумчиво проговорила Нина. Никита охотно согласился:

— Чистая душа. Поэт. Ходит, не касаясь земли.

Мы миновали Кировскую, через Красную площадь спустились к набережной и на речном трамвае поплыли в сторону Парка культуры и отдыха имени Горького. Река эта рисовалась мне издалека могучей, размашистой, такой, как Волга, — Москва ведь! Но по сравнению с Волгой она выглядела маленькой; стиснутая гранитными берегами, перепоясанная массивными мостами, она робко пробиралась по городу, покорная и по-домашнему уютная.

Солнце село, багряно отразилось в окнах домов пламя заката; сразу повеяло холодком, сумерки сгустились, вдоль набережных зажглись фонари, и дрожащие иглы отсветов вонзились в воду.

Пароходик приближался к парку. Над головами всей своей огромностью нависал Крымский мост. Я сказал:

— Красавец какой!..

— Не мост, а мостище, — возразил Никита, запрокидывая голову, чтобы получше рассмотреть стальную махину. — Это все равно, что маленькую комнатную собачку посадить на якорную цепь или к фанерной палаточке прибить вывеску, написанную метровыми буквами. Гармонии нет. — Он улыбнулся Нине: — Извините, если не к месту сказал это слово, я его недавно узнал…

Я даже обиделся немного:

— Ну, тебе мало что нравится, ты все готов раскритиковать.

— Врешь, нравится! — воскликнул Никита и на мой вопросительный взгляд разъяснил: — Нина нравится. Вот в ней все гармонично.

Я был удивлен этим неожиданным признанием — раньше за Никитой такой бойкости не замечалось, а Нина, просияв, спросила:

— Вы правду говорите?

До нас долетели с берега звуки музыки, слитный гул голосов; мы сошли с пароходика и по гранитным ступеням поднялись в парк.

Стоило только взойти на набережную, как все, что было до этого — беспокойство, заботы, тягостные раздумья, — тотчас пропадало, забывалось. Гроздья огней, раскиданные по огромному пространству, соединялись световыми пунктирными линиями; в небо упирались дрожащие фиолетовые столбы прожекторов. В колеблющемся сверкании двигались беспорядочные, шумные толпы молодежи в сторону Нескучного сада. И отовсюду неслись взрывы смеха, голоса, обрывки песен, понизу тек полноводный шорох — шарканье ног по асфальту. Люди скапливались у парапета, ели мороженое, смотрели, как по темной реке среди золотистых зыбящихся полос — в воде отражались огни — скользили лодки. В тесноте и суматохе парни и девушки, образовав круг, играли в «третий лишний». Вдалеке, на эстраде-раковине, тускло отсвечивали гнутые трубы музыкантов, множество пар толкалось в фокстроте. А дальше, за пышными деревьями, пронизанными светом фонарей, на островке пруда, среди искусственного нагромождения камней, артисты балета, мужчина и женщина, исполняли пластический танец: он держал ее, красиво изогнувшуюся, над головой на вытянутой руке, медленно и осторожно поворачиваясь; на них падал красноватый луч прожектора.