Тайна Сорни-най

Мама говорит: «Иди в школу. Но знай: дедушка наш не злой. Он меня, маленькую, плохому не учил. Добра и разума он всем хочет. Иди в школу, слушайся учительницу. Ты сам теперь большой. Сам и решай. Живи. Учись. Думай».

В школе был барабан. Совсем как бубен дедушки. И хотя по барабану били не лапками священной птицы гагары, а обыкновенными палочками, он так же, как бубен, гудел, шумел, гремел.

Дедушка говорил: «Видишь, и новым людям нужен бубен. Без старого не будет нового. А учительница твоя хорошая. Здоровается со мной. Так учись. Книг много читай. Понимай все: будешь делать так, чтобы людям хорошо жилось».

И я пошел в школу.

Пролетела сорока. Я знаю, что сорока болтушка. Она расскажет всем, что я иду в школу. Я хочу, чтобы сорока быстрее сказала всем, что я иду в школу.

Все ребята пришли в школу нарядные. Цветные ситцевые рубашки расшиты узорами. На замшевых сапожках тоже узоры. От них пахнет не только шкурой, но и красной охрой. А на кожаных нярах узоры из бисера. Только у меня нет никаких узоров. У меня ботинки. Все, глядя на меня, удивляются моим необыкновенным ботинкам. Их привез из большого города папа. А на мальчика, который пришел в школу в малице из оленьей шкуры, никто не смотрит, не удивляется. Обыкновенная у него малица. Только ведь осень еще, не так холодно, чтобы в шкуре ходить. У большинства мальчиков длинные волосы, заплетенные в косички. Волосы блестят. Обыкновенно блестят, от обыкновенного рыбьего жира.

У меня волосы короткие. Подстригала меня сама мама. Еще накануне. Она и голову мне вымыла. Мыла и говорила ласково: «Пусть будет твоя голова красивой и умной». И я так же думал. Только тихо, про себя. Боялся, что меня не возьмут в школу… И еще разные слова говорила мама, когда подстригала меня. У каждого манси должна быть своя форма стрижки. Если все дети будут одинаково подстрижены, думают взрослые, то они заболеют. Особенно смешно был острижен один из мальчиков: на макушке головы голо, а по краям оставлены черные космы. Если остричь эти космы (говорила его бабушка), внука возьмет куль — злой дух. У большинства мальчиков и девочек просто косички. Косички заплетены цветными шерстяными шнурками, у других ситцевыми… Не разобраться сразу злому духу — кулю, у кого какая голова…

— Слушайся учительницу. Она будет тебе матерью. — Мама заплакала. Я рванулся к ней. Я не мог представить, как чужая русская тетя будет моей мамой. И как родная мама может оставить меня в чужом доме, в школе. Мне нравится школа, но я не хочу, чтобы мама уходила.

И все же мама меня оставила. Уехала на берег большой реки ловить рыбу.

У других ребят мамы тоже на промысле…

В школе никто не плакал. Не плакал больше и я. Только утром подушка моя была чуть влажной от слез, упавших украдкой. А когда закружились снежинки и река покрылась настоящим льдом, я все же решил бежать к маме, добраться до нее во что бы то ни стало! Легче всего бежать было по реке. Она, покрытая льдом, гладкая, как дорога. Я помнил эту дорогу. Летом мы с мамой не раз ездили. Тогда вода была высокой, но и сейчас можно узнать все повороты речки, по которой ездили на лодках. Только одному страшно. Вот если бы вдвоем!

У Кирилла мама была там же, где моя. Я поделился с ним своим планом. Конечно, Кирилл не только обрадовался, но захотел бежать сейчас же. Решили идти утром. Я знал: ноябрьский день хотя и короток, но если выйти из деревни сразу же после завтрака, когда еще темно, то к полному рассвету можно дойти до речки, где большая дорога расходится на две. Хорошо будет видно, по какой идти.

Ночью мне снилась мама. То казалось, что она стала учительницей. Была совсем рядом и говорила, как русская тетя, разные слова. То была обыкновенной мамой в мансийском платье, расшитом обыкновенным мансийским орнаментом. Я бежал к ней, хотел прижаться к ее груди. Но она почему-то уходила от меня. Я плакал, умолял взять меня к себе. Она смотрела на меня печальными глазами и шла мимо.

Утром, позавтракав, ребята отправились в классы, а мы с Кириллом незаметно надели малицы и побежали к реке. Идти было совсем легко. Мороз небольшой. И ветер где-то уснул. Тишина стояла. Только снежок чуть-чуть похрустывал под валенками. Сначала мы шли не по дороге, а по льду. Правда, скользить было уже невозможно. Но все же лед есть лед. Кажется, не идешь, а катишься.

Морозно, но хорошо. Идти хорошо. Весело и легко на душе. Радуешься тому, что впереди дорога и долгое путешествие.

И по дороге было хорошо шагать. Даже лучше, чем по льду. Впрочем, это тот же самый лед, только снег на нем укатан до блеска. Следы саней и нарт, следы копыт коней. Почту возят. На лошадях. На оленях иногда даже здесь ездят. Я сам своими глазами видел. Вот хорошо бы сейчас на оленях прокатиться. Ведь до другой деревни на лодке и то долго едешь. Почти целый день. Километров, наверно, тридцать.

А до мамы еще дальше. За другой деревней их промысел находится.

Вот уже и солнце выглянуло краешком глаза из-за дальнего леса. Заблестела узкая санная дорога, заблестела белая шубка реки и пологий заснеженный берег. Хорошо идти, когда светит солнце. Хорошо, когда веришь, что дойдешь до мамы. И мама все поймет. Хорошо, когда кто-то понимает тебя.

Сначала шли по местности, на которой много следов человека. То здесь, то там стоят стога сена. На берегу иногда виднеется легкий шалаш, сложенный из больших кусков коры лиственницы. Но скоро пошли настоящие дикие места: ни одного санного следа, никакого признака человека. Только снег. Застывшая река. Лес на берегу.

Мы шли под крутым берегом реки. На высоком берегу, купаясь в золоте зимнего солнца, в бледной бирюзе морозного неба стояли лесные гиганты, свесившиеся над самой крутизной. Внизу еще царят предутренние сумерки, а глянешь вверх — все залито блеском. Впереди река становится все шире и шире, белоснежная, сияющая река. За каждым поворотом она открывает новую даль. Сначала ноги были легкие, как крылья, но валенки тяжелели с каждым поворотом. И мы время от времени стали присаживаться. То на сваленное дерево присядем, то на заснеженную кочку. А под кочкой — норка горностая. Зверек бегал, наверно, совсем недавно. И зайцы натропили ночью столько дорожек, что их даже не сосчитать, не то чтобы разобраться, куда дорожки ведут.

— А интересно: сколько километров проходит за ночь заяц? — спрашиваю я Кирилла.

— Наверное, не один и не два, — отвечает Кирилл.

— По-моему, километров сорок. Не меньше!

— Конечно! У них четыре ноги. Им легче.

— Что ты?! Думаешь, мы слабее какого-то косого зайца? Мы ведь школьники, не малыши. Неужели мы за день не дойдем? До промысла как раз километров сорок. А половину мы уже прошли.

— Может быть, переночуем в деревне, которая будет за тем лесом? — предлагает Кирилл.

— Знаешь, если пойти прямо по реке и не заходить в деревню, можно быстрее дойти до мамы. Разве тебе эта незнакомая деревня нужна, а не мама?

— Но ведь скоро ночь…

— В этой деревне нас никто не ждет, — настаиваю я. — И неловко как-то стучаться в чужую дверь… Они будут смотреть на нас большими глазами, спрашивать, кто мы такие. Разве тебе не будет стыдно?

— И правда, — согласился Кирилл. — Они могут схватить нас и вернуть в школу. И мы не увидим наших мам.

— Лучше уж идти.

— Если пойдем прямо к реке, а там свернем к протоке, то сократим путь знаешь на сколько! К звездам мы уже будем на промысле.

Как порешили, так и сделали. Снова весело захрустел под ногами снег. От одной мысли, что мы сегодня увидим своих мам, к ногам как будто прихлынули силы. Да к тому же выскочила лисица. Виляя огненным хвостом, она побежала в ту сторону, куда шли и мы. Мы совсем забыли про усталость. Полетели за ней следом. Но снег все равно тяжелел и тяжелел. То ли глубже он стал, то ли устали ноги. Даже веселая лисица, которая удачно мышковала на снегу, не помогала.

Снег взметнулся. Раздалось кудахтанье. То куропатки, растревоженные нами, взмахнув белыми крыльями с черными обводами, вылетели из-под обрыва. Чуть поднявшись, они тут же нырнули в сосновую поросль.