Золотое руно

Я, кажется, немного разволновался, но когда из ванной послышались робкие всплески воды, а на газовой горелке уже стоял чайник, я попытался философски взглянуть на сложившуюся ситуацию: жизнь, мол, короткая загадка, зато семь верст правды в ней, — и на всякий случай поплотнее притворил дверь в комнату, где спала жена. Но — удивительное дело! — это наивное существо, что сейчас по-мышиному тихо плескалось в ванной, излучало столько спокойствия, порядочности, столько необоримой силы добра и уверенности в своей праведности, что не будь даже этой удивительной белой ночи, мир все равно показался бы светлым и чистым, напрасные сомнения рассеялись бы сами собой, а двусмысленности и вовсе не выжили бы рядом с моей гостьей.

— А вот и я!

— Прекрасно! — все так же тихо отозвался я и больше жестом, чем словами, сказал: — В комнату! Куда вы?! Налево!

Я оттянул ее за локоть уже с порога комнаты, куда входить ей все же не следовало.

Она послушно повернулась и вошла в мою комнату. Ни книги, ни что-либо другое не заинтересовало ее, она сразу же увидела подарок гречанки на верхней полке бюро и завороженно остановилась перед ним, прижав ладони к груди.

«Можно?» — спросила она только глазами.

Я кивнул.

Она протянула руку и взяла в свои пальцы миниатюрный трезубец Посейдона. Я ушел на кухню Заварил чай, слышал, как несколько раз тонко звякнул медный колоколец — не удержалась, позвонила. «Если ударит сильней, то достукается…» — опять тревожно подумалось мне. И в самом деле, войди сейчас моя милая жена, я бы не нашел никаких слов для объяснения, ну просто никаких, и на пальцах тоже много не объяснишь. Поэтому, когда я принес чай в комнату, то сказал как можно мягче:

— Пейте, Оля, и немного отдохните, пока я чиню вашу босоножку.

— Хорошо, — кротко ответила она.

Я отправился на кухню и, притворяя дверь, увидел, как она не расстается с трезубцем и даже стала размешивать им сахар в чашке, — он как раз был в ложку величиной. «Скоро, должно быть, девятнадцать, а как ребенок», — покачал я головой и пошел рыться в ящиках: босоножку надо было чем-то зашивать.

Около получаса пришлось возиться с оторванным ремешком, и все это время из моей комнаты не слышно было ни звука. Работал я медленно — сказывался час ночи, мысли текли вольно, почти бесконтрольно. И вспомнился мне опять мой племянник, его самоистязание во имя вздорной девчонки. Хоть бы показал когда, может, действительно это одна из тех, за которую, как говорится, — на плаху и в тюрьму? Однако нынешние племянники — народ скрытный, они скорей покажут вам свой затылок при разговоре, чем девушку до свадьбы, разве что случайно, при неожиданной встрече, порскнет какая-нибудь нимфа с лестницы во двор, но тут разве разглядишь! А хотелось бы не только разглядеть, но и поговорить. Пусть бы она вошла в дом, и тут многое открылось бы. Мудрец сказал: истинную богиню видно по поступи… А если она еще заговорит… Понятно, что есть святое таинство любви, как у птиц тайна гнезда, но чтобы иметь это таинство, надо, по самой крайней мере, иметь хоть мало-мальски человеческое чувство. А что же это за чувство, если оно громоздится на четырехколесном катафалке с отравляющим все вокруг мотором-рыгаловкой, и все это призрачное счастье — несколько центнеров ортодоксально скроенного, отлитого и не всегда честно пригнанного железа? Не знаю, не знаю. В этом мире происходит что-то, и я, очевидно, не одинок среди тех, кто хочет понять это «что-то», отыскать ему какой-то противовес.

Босоножка была готова в тот самый час, когда белая ночь переламывается на межзорье. В это время, когда одна заря честно передает эстафету другой, новой, небосвод становится все светлей и светлей, будто очищается от туманной поволоки, и пусть далеко еще до первых автобусов, до шороха дворницкой метлы, но уже выдремались голуби и воробьи, залоснилась орошенная листва на тополях, и сами они — вместе с ненужными сейчас фонарями, стенами домов, автомобилями около них — уже нежатся в розовом свете народившегося дня.

Дверь в мою комнату отворилась сама собой — это еще одно волшебное качество дверей, и я бесшумно вошел. На кресле, поджав под себя ноги и закинув локоть на спинку, спала — щекой на руке — моя нежданная гостья. Рядом на журнальном столике стояла недопитая чашка чаю. Медный трезубец воинственно зажат в ладони правой, опущенной мимо колена руки. Я поставил босоножки рядом с креслом, и они забелели на красном ковре, как два белых гусенка на розовой воде. Двумя пальцами я взял трезубец и осторожно вынул его из девичьей ладони. Пальцы чутко дернулись, и тут же расслабленно разжался кулачок, но она не проснулась. Немало, видно, нервной энергии стоил ей спор с родственниками и объяснение с нареченным…

Что ждет тебя, Оля?

Трезубец Посейдона лежал на моей ладони. Я так и ушел с ним на кухню, сел там на табуретку у окошка, с радостью понимая, что эта девушка не одинока в своей удивительной и чистой, как поднебесье, высоте. «Нет, не одинока!» — твердил мне и трезубец Посейдона.

Спасибо, Оля, что пробудила во мне воспоминание о Греции!

В конце октября дождь в Москве — не диво. Недолгий, но спорый, он тайно прошел среди ночи, выблестив улицы, увел за собой ветер, и под утро обозначилась летная погода. Правда, небо, если присмотреться, было еще низковато, но никто из нашей группы не сомневался, что вылет состоится. Подходили и подъезжали припоздавшие, здоровались, сдержанно знакомились, делились на группки по интуиции или по старым привязанностям. Сборная группа туристов… Нам предстояло съесть не пуд соли, но, по крайней мере, два-три завтрака, прежде чем любой из нас мог чувствовать друг с другом свободу и непринужденность. В туристских поездках, когда все заботы о твоей жизни на десяток дней переданы с помощью твоих денег фирмам, гидам, переводчикам, старшим группы, когда взрослые дяди и тети испытывают давно забытую, поистине детсадовскую опеку, при которой только что не подвязывают слюнявчики, когда все это объединяет и уравнивает, взаимное знакомство, взаимная симпатия и антипатия скоротечны и легки, как смех и слезы невозвратного детства. Пока все это было впереди, и чемоданы, которым суждено потереться в многочисленных гостиницах, поваляться друг на друге в багажниках самолетов, машин, автобусов, — чемоданы тоже чурались пока друг друга и чернели отдельными островками на асфальте московской площади. Люди говорили вполголоса, будто опасались разбудить самый безразличный к шуму и самый беспокойный город, посматривали на часы. Автобуса все не было, и многие предполагали, что нас повезет один из кавалькады, стоявшей у гостиницы, но все «интуристы» оставались неподвижны, холодно поблескивали лакированными спинами, как уснувшие на зиму большие жуки. Тишина. Лишь один раз мимо Большого театра зеленой искрой мелькнуло такси.

— Пора бы ему и прийти, а то улетит наш самолетик, — это сказал самый старший из ленинградских писателей. Он хорошо известен, был главным редактором крупного журнала, и любит, чтобы его слушали. Человек он добрый и отзывчивый, и если в голосе проступает металл, — это временно, это от старых незаслуженных обид… — Могли бы и пораньше подать, а то…

— Все может быть… — это поэт-юморист из Ярославля. Симпатичный человек. Как ни прокатывается по нему «Литературная газета» на шестнадцатой странице, он от этого только веселее, но, к сожаленью, не крепче.

Более спокойными оставались три замечательные пары, они, вероятно, были заняты мыслями о доме и, согласно толстовскому замечанию, половину пути станут думать о нем.

Первая, очень близкая мне чета — это вчерашние ленинградцы, но теперь они живут в Москве. Он — известный поэт, она — поэзия, по имени Нина.

Вторая пара — совершенно неизвестные мне люди средних лет. Они заранее были отрекомендованы кем-то как семья ученых-историков, причем он специализировался по Древней Греции, что было как нельзя более кстати.

Третья пара вызывала всеобщее уваженье, и совсем не потому, что он известнейший поэт-песенник — это в нашем кругу преживалось легко, — а потому, что это были на редкость обаятельные люди, поразительной скромности и доброты. В последние годы, когда выросли дети, их увлечением стали путешествия и разъединственный, до страсти уважаемый вид сувениров — настенные тарелки со всех концов света, со всех широт и меридианов.