Ручьи весенние

— Я кому сказал?! — Хрисанф Иванович сверкнул на сноху злыми глазами.

Соломея обвела гостей хмельным взглядом, пожала крутыми плечами, как бы говоря: «Что с таким сивым мужиком сделаешь?» — и враскачку пошла стелить постели.

…Боголепов уснул, лишь только положил голову на подушку. Андрей лежал рядом на кошме и с завистью слушал богатырский его храп. Он чувствовал, что заснет не скоро. Перед глазами стояло глухое займище, чудились налетающие гуси… А Леонтьев продолжал молча ходить из угла в угол и думал о чем-то своем.

Вошла Соломея. Она, очевидно, тоже собиралась ложиться спать: верхние пуговицы пестрого платья расстегнуты. С негодованием она взглянула на спящего Боголепова и, круто повернувшись, вышла, сердито хлопнув дверью.

Леонтьев, внимательно наблюдавший за Соломеей, вдруг негромко, но убежденно-твердо сказал:

— Нет, не может! Не такая она… — и улыбнулся.

Андрей вопросительно посмотрел на Леонтьева, но тот не заметил его взгляда.

В кухне загремела посуда, послышались приглушенные сердитые голоса свекра и снохи. Потом что-то с грохотом покатилось по полу, и в горницу поспешно вошел Хрисанф Иванович. Отдуваясь, он сел на лавку. Леонтьев повернулся к нему, но рыбак не поднял глаз. Подвинув к себе недовязанную сеть, он привычными движениями начал метать петлю за петлей. Наклоненное бородатое лицо его с сердито выпяченными толстыми губами было строго и значительно.

Леонтьев наблюдал, как загрубелые от воды и ветра пальцы рыбака с деревянным челноком быстро летали у оструганной дощечки, и чувствовал, что хозяин взялся за сеть, а сам прислушивался к тому, что происходит на кухне. Вот он не выдержал, отодвинул сеть и бесшумно подошел к двери на кухню. Послушал и вернулся на место.

— Не спит, — негромко сказал он Леонтьеву. — Теперь всю ночь не уснет. До чего же, прости господи, мучает ее это самое… — В голосе Хрисанфа Ивановича звучало и осуждение, и стыд, и жалость. — Что тут можно поделать, товарищ районный секретарь?

Он говорил раздумчиво, не спеша и не глядя на Леонтьева.

— Духовных запросов маловато. В юности не научили, как надо жить и работать, как бороться с необузданными страстями, вот и вышла краля.

И в полуприкрытых глазах Леонтьева и в его словах о Солке Андрей уловил какой-то недосказанный смысл. Таким Андрей еще никогда не видел Леонтьева, говорившего обычно прямо и ясно. «В чем же тут дело?» — недоумевал молодой агроном.

А Леонтьев все с тем же отсутствующим взглядом стал развивать занимавшую его мысль:

— У каждого человека должны быть твердые моральные правила, переступать которые в угоду своевольному, низменному…

— Постой, погоди, Василий Миколаич, — неожиданно прервал его все время напряженно думавший о чем-то рыбак. — Послушай про мое горе… — Хрисанф Иванович отодвинул сеть. — А кто виноват в том, что Солка на стенку лезет?

Леонтьев только было собрался ответить, но собеседник схватил его за руку и сказал:

— Нет, сперва досконально… Не хочу я, чтобы ты, районный секретарь, ошибся в моем вопросе… — Хрисанф Иванович замялся.

Леонтьев с любопытством смотрел на рыбака, взявшего снова в руки челнок и снова положившего его на лавку.

— Чтобы брякнул такое… Одним словом, раз такой случай, как говорится, у всякого своя грызь, и хоть крута гора, да миновать нельзя…

Лицо рыбака выражало непреклонную решимость.

— Врать не буду, господь убьет, — продолжал он Минуту спустя. — Жили мы в нашем «Урожае» спроть людей не последние. Двух сынов вырастили, выучили. Старшего оженили еще до войны, сейчас он механиком в эмтээс. Отделили. Построился. Младший, Ванечка, прибыл со службы танкистом и тоже заступил комбайнером. Красотой, ростом он в мать. Двухпудовой гирей крестится: одним словом, осилок! А уж ловок — никто в области побороть не может. И повадился он в район. Как суббота — в Маральи Рожки. Попользовались слушком — влюбился намертво. Поехали, посмотрели: не девка — молонья! На все удалая. Трудодней — больше всех, из себя — ломоть с маслом. Не нравилось мне, что без отца выросла, не к душе была и мамонька: хвастлива. Ну, думаю, не с мамонькой жить Ивану. Высватали. Свадьбу сыграли. Присматриваюсь — хороша! И на ногу крута и на разговор выносна. Правда, прихвастнуть тоже любит, а я до смерти хвастовства не люблю, хотя, как говорится, с хвастовства не тощают и не толстеют… Живут год — не нарадуемся. А потом трах — недород: выгорел хлеб. На трудодень по сто грамм. На другой год и того меньше… Зашатался наш «Урожай». А тут возьми и не поладь Ванечка с Кочкиным, это с бывшим-то директором эмтээс, — уволил он его. А у меня на беду, руки опухли, — полгода не рыбалил. Побился, побился Иван и подался в город: не на картошке же сидеть! Устроился шофером такси. День работает, ночь спит у сродственников; теснота — в одной комнатушке семеро. Работает и живет он в городе, а Солка — с нами. Дело молодое — он без жены, она без мужа. И вот, чуем, пошло у них вперекосицу. Слышно, Ваня сударку завел. Крепилась Солка, крепилась и тоже сорвалась с нарезов: тому моргнула, этому улыбнулась. Какой остался холостяжник, притравился к нашему двору… Прямо со всего села, как на свадьбу. Плетни все повалили, обошу попритоптали…

Хозяйка у меня огородница, не дай не приведи! Ее пуще всего обоша тревожит. Пристала ко мне: «Вези Солку подале от греха. У нее кровь распалилась, может, там утихомирится». Ладно, увез. Весна, ручьи. Сам знаешь, какая пора: и земля весной в себя семя просит. Вижу, мается бабочка. Вечерами уставится в окно и смотрит на дорогу, а глаза тусменные-тусменные сделаются. «Меня, — говорит, — здешнее одиночество поедом ест». И, по совести сказать, правда, кровь-то кипит, куда от нее денешься? Вот ты теперь мне и скажи, товарищ секретарь: а почему все это проистекает?

Андрей не дышал: слушал.

Леонтьев только хотел было заговорить, но рыбак опять удержал его:

— Чуток еще повремени, Василий Миколаич, не все, не досконально выложил я тебе. Как говорится, своя боль больнее. Пусть Солка — баба безмужняя, а молодая баба без мужика — горох при дороге: кому ни надо, щипнет. Но оглядись кругом, сколько в нашей деревне девичьих сынов?

— Это каких же девичьих?

— Известно, без замужества прижитых. Тоже вопрос немаловажный. Парнишка чуть подучился — в город. Слов нет, и городу нужны люди: город нынче на деревню, ой-ой, как работает! Но ведь парней-то соковитых — один на десятерых. Вот тебе и загадка: садил пять, вынул шесть, а одного нет… Думал я, думал, искал виноватого, искал и понял: вся наша жизнь виноватая. Рассуди, сколько порушенных в войну и после нее семей? Безотцовщины? Разбойства? Хулиганского беспутства? Как все это привести в порядок? И вот через что приступил я к тебе с моим горем. Много хороших слов разных говорили нам краснобаи, а только хвастливым словам мужик не верит. Не любит народ хвастовства. О тебе же, обратно говорю, другая байка промеж людей прошла — поверили в тебя. Смотри не подведи. Шибко обидно будет!

Хрисанф Иванович наклонил голову, положил на колени натруженные, со множеством застарелых шрамов руки и выжидательно замолк. Молчал и Леонтьев. Чуть приоткрыв глаза, Андрей смотрел на них обоих и тоже думал и тоже с волнением ждал ответа Леонтьева.

Василий Николаевич, ссутулившись, заговорил негромко, как и рыбак, раздумчиво:

— Загадку ты мне загадал не легкую: не просто ее сразу разгадать. Одно для меня, Хрисанф Иванович, ясно: отгадывать и решать ее мы будем всем миром, всем народом нашим…

Еще полчаса назад Солка вызывала только чувство стыда и отвращения в душе Леонтьева, а после рассказа умного мужика обернулась перед ним совсем иною стороной…

Сердце его приняло на себя ответственность и за Солку и за тысячи подобных ей, лишенных семей молодых женщин. Он уже не мог равнодушно пройти мимо всего этого: Солка Буланова касалась лично его, секретаря райкома, у которого в районе столько еще и слабых колхозов, и «порушенных» семей, безотцовщины, разбойства, хулиганства, «девичьих сынов». И это его: «Смотри не подведи. Шибко обидно будет!» Ну, как тут скажешь «красивые», хвастливые слова?