Днепр

— Наверно, — отозвался Гарайчук, и в голосе его Марко услышал неприятную дрожь.

Бывалый дубовик Олекса Сурма, бородач и весельчак, проворчал, сплевывая в темноте сгустки крови:

— Зальют теперь нам сала за шкуру.

Ему ничего не ответили. Марко понял, что настал конец.

Безнадежность закрыла будущее черной пеленой, наполнила сердце едкой горечью. Он попытался зацепиться мыслью хоть за краешек надежды, но не нашел ничего.

Рядом, охваченные теми же мыслями, лежали товарищи.

Глаза партизан встретились, и эта минута связала их сердца навеки.

И тут Марку вдруг вспомнилась далекая, давно забытая железнодорожная станция.

Через мост мчался, мелькая в просветах между железными ребрами ферм, стремительный поезд.

Марко стоял тут же, прижимаясь к переплетам ферм, смотрел, как мчались и пропадали вагоны, сея по рельсам перестук.

А железо моста гудело и билось дрожа, обреченное на неподвижность, приветствуя другое железо, уделом которого было — мчаться без устали вперед.

Теперь Марко и сам как тот мост: жизнь, словно поезд, прогрохочет по нему к ясному рубежу солнечного дня.

Его вернул к действительности голое Олексы Сурмы.

— Что ж дальше будет? — проговорил бородач.

— Из кожи нашей гайдамаки сапоги сошьют, — попробовал отшутиться Гарайчук.

А Дранов, задумчивый семнадцатилетний парнишка, вздохнул, но не проронил ни слова.

— Помните, товарищи, — тихо промолвил Марко, — если спросят, где стоит наша дивизия или что другое, молчите! Все равно — смерть.

— Возьмут наши братки Херсон, ясно, возьмут, — вместо ответа, отозвался Гарайчук. — Ты как думаешь, командир?

— Непременно возьмут, — ответил Марко.

— А из нас тут холодца наварят, — вставил Олекса.

— Будет! — почти закричал Дранов. — И чего вы, дядя Олекса, все шутите? Тут плакать хочется!..

— А ты поплачь, — посоветовал Марко. — Поплачь, чтобы потом, Степа, враги слез твоих не видали. — Он говорил Степану, а в душе относил эти слова к себе самому. — Держись крепко, паренек. Умирают один раз, и умереть надо с честью, чтобы враги не тешились, а боялись.

— Мы еще жить будем, — убежденно сказал дубовик. — Пусть гайдамаки дохнут. Нам умирать никак нельзя. Самая жизнь для нас начинается…

— Спросят они тебя, — зло заметил Гарайчук.

У дверей раздались шаги. Из-за стены долетали голоса:

— Ну что?

— Караулю, господин сотник.

— Отдыхает коммуния?

— А бес их знает.

— Может, сбежали? — повысился голос. — Ты у меня смотри, голову на поживу псам кину!

— Не сбегут, господин сотник. Веревкой крепко перевязаны.

— Они что оборотни. Одним словом, могут в трубу вылететь.

— Что вы, господин сотник!

— Гляди же! Скоро их к атаману поведут… Он им пропишет манифест…

За стеной расхохотались.

Затем все стихло.

Снова зазвучали шаги часового. Пять вперед, пять назад.

Марко зачем-то стал их считать. Наступило гнетущее, неприятное молчание.

Марко насчитал сто пять шагов.

Ворота заскрипели и отворились.

С винтовками наперевес вошли в амбар гайдамаки.

— Вы бы еще пушку с собой захватили, — усмехнулся Сурма, — ишь, вояки…

— Помолчи! — крикнул конвойный и замахнулся прикладом. — Сотрем вас на порох и будем пушки заряжать!

— Не спеши! — сказал дубовик. — Пока солнце встанет, роса очи выест…

Арестованным развязали ноги, они поднялись и, пошатываясь, щуря глаза от солнечного света, вышли из амбара один за другим.

Масловчане ликовали. По пыльной улице, мимо палисадников, над которыми свешивались душистые гроздья акаций, вели четырех большевиков.

Припекало полуденное солнце. Где-то поблизости в чаще садов куковала кукушка.

Партизаны шагали по дороге, рядом покачивались штыки…

— Вот и конец коммунии, — радовались хуторяне и со злобным любопытством заглядывали в суровые партизанские лица.

XIV

Ивга шла по давно нехоженой тропинке. По обе стороны застыли молодые сосны. Шустрые синицы сбивали прошлогоднюю хвою. Она падала вниз бесшумно, нежно, тоскливо.

Скоро тропка кончилась.

Она вывела девушку на тракт, к покосившемуся столбу, откуда расходились две дороги, уходя в степь до самого горизонта.

Ивга стояла в задумчивости на перекрестке, не зная, куда идти.

Мелькнула даже мысль вернуться назад, на берег Днепра, в покинутую хату.

Она на миг присела у столба и загляделась вдаль, ожидая, не покажется ли на равнине какой-нибудь знак, чтобы можно было решить, куда двинуться.

Но всюду было одно и то же.

Беспредельность.

Две дороги.

Простор.

Ветер над непаханой землей.

В вышине мощный размах крыльев двух коршунов.

Ивга пошла направо, быстро шагая по ссохшимся от солнца и ветра кочкам. Захотелось пить, и она пожалела, что не взяла на дорогу воды.

Только бы до ночи попасть в какое-нибудь село.

Пустынность степи угнетала, рождала беспокойство.

Солнце уже сползло по безоблачному небу до самого горизонта, где, казалось, кончается степь.

Ивга торопилась, спеша перегнать ночь. Но та налегала на степь со всех сторон и скоро накрыла ее своим синим плащом. По лицу девушки струился пот. Стемнело. Откуда-то из-за темного края неба налетел пронизывающий, свежий ветер.

В лицо ударило дыхание предгорья.

Ивга не успела опомниться, как ветер с запада рванул крепче. Он уже бил кончиками платка по щекам, рвал свитку и юбку. А на небо набегали оттуда же, из-за горизонта, горы туч.

Излом молнии разодрал небо, и над степью прокатился оглушительный гром. Задрожала земля. Кто-то в неистовстве толкал ее в бездну, а она упиралась и отступала. Струи дождя уже секли высохшую степную целину.

А вслед за ветром и грозой оттуда же, с запада, вырвались на быстрых конях всадники. Копыта месили разъезженную степную дорогу.

Комиссар Матейка возвращался из разведки во главе небольшого отряда.

Ни грозе, ни буре не дано было удержать его. Разведке удалось прорвать вражеское кольцо под Херсоном, добыть важные сведения, взять в плен греческого офицера, и теперь она спешила домой.

Комиссар скакал впереди. Конь его едва касался земли копытами. Вдруг он рванулся в сторону. Матейка увидел перед собой распростертое на дороге тело.

Разметав руки, вцепившись пальцами в размокшую землю, навзничь лежала Ивга.

Туман рассеялся. Марко увидел широкое крыльцо с резными поручнями, стол на нем и вражескую свору синежупанников. За столом сидели петлюровские офицеры, среди них — Молибога и Антон Беркун.

Они узнали друг друга сразу, и глаза Марка впились в пожелтевшее лицо Антона. А тот опустил взгляд, как бы ища что-то в маленьком клочке бумаги, и долго не поднимал головы, будто не мог найти то, что искал.

Четверо партизан стояли перед ним: Марко, Дранов — с полными страха глазами, улыбающийся Олекса Сурма и Микита Гарайчук.

На столе перед гайдамаками лежали бумаги, отобранные у пленных.

В поповский палисадник набились любопытные масловчане. Охрана не запрещала им рассматривать партизан.

Марко в первый момент до того поразился, что едва не окликнул Антона. Но промолчал и через минуту понял, что так было лучше.

Из окна, отстранив белоснежную занавеску, выглядывал поп Молибога, а над плечом у него колыхался тройной подбородок попадьи.

Кирило Кажан и еще два гайдамака сдерживали натиск толпы за оградой. Кирило смотрел себе под ноги, и скулы у него дрожали под туго натянутой кожей щек.

— Будем допрос чинить, — сказал громко Молибога, и в палисаднике сразу стало тихо.

Беркун поднял голову и, стараясь не смотреть на Марка, одобрительно махнул рукой.

Пленных подтолкнули прикладами. Они шагнули вперед.

Несколько ступенек отделяли их от стола.

— Кто комиссар? — спросил Молибога.

— Я, — ответил Марко.

— Ты? — притворно удивился Молибога. — Хорошо, что сразу признаешься. Где ваши войска и сколько их у вас?