Так было

Ночь была такая темная, что за метр от крыльца ничего не видно. Над головой — ни звезд, ни месяца. Кругом непроницаемый мрак. Небо затянули тучи. Собирался дождь. Темнота дышала влажным холодом. Степан скинул с плеч ватник.

— Возьми, укройся. Ты же в одном платье.

— И ты не в свитере.

— Я сибиряк.

— И я не южанка.

— Тогда придвигайся поближе. Поделим ватник пополам.

Она придвинулась к нему. Он укрыл ее ватником, закинув краешек полы себе за спину. Несколько минут просидели в безмолвии, согревая друг друга теплом своих тел.

— У тебя есть жених?

— Нет.

— Ну, просто любимый парень.

— Нет. — Она глубоко вздохнула. — У меня было много друзей. Каждую субботу мы собирались у кого-нибудь на квартире и устраивали капустники.

— Это что за штука?

— Студенческая вечеринка. Веселая, непринужденная.

— С вином и поцелуями?

— Не обязательно. Зато уж шуток, пародий, веселых экспромтов — хоть отбавляй. Ну и, конечно же, стихи и музыка. У меня был приятель, студент консерватории. Пианист. Великолепно играл. Особенно Баха. Бывало, наспоримся до хрипоты, даже чуточку поссоримся. Он сядет к роялю. И через несколько минут — все забыто. И наша ссора покажется нелепой и вздорной… Ты ведь переживал такое… ты музыкант.

— Какой я музыкант? — с горечью и вызовом сказал Степан. — Я даже настоящего баяниста не слышал, который играл бы по нотам. — С силой ударил кулаком по колену. — Люблю песни, гармонику. Подгорная, вальс, краковяк. А всякие там Бахи и Бетховены для меня пустой звук. Об операх, балетах, симфониях и еще, не знаю, как они называются, я только читал. Да по радио слышал. Поняла?

— Поняла, — смущенно ответила она, но тут же поправилась, заговорила совсем другим голосом. — Только ты зря похваляешься этим. Конечно, ты не виноват, но хвалиться тут нечем. — Помолчала. Нашла в темноте его руку, накрыла своей ладонью. Задушевно сказала. — Ты все узнаешь, Степа. И увидишь. И услышишь. И чего захочешь — добьешься. Уверена в этом…

Он сжал ее руку и неожиданно для себя спросил:

— А если я захочу, чтобы ты была моей… моей любимой. Этого я могу добиться?

Зоя отняла руку. Встала. Он тоже поднялся. Стеганка соскользнула, мягко шлепнулась на пол. Они не заметили этого.

— Не знаю, Степа, — медленно проговорила она. Повернулась и ушла в контору.

Степан остался на крыльце. Вслушался в ночь. Уловил мягкий шорох дождя. Сбежал по ступенькам. Запрокинул голову. В разгоряченное лицо впились мелкие холодные капельки.

Он ловил их ртом, слизывал с губ и улыбался. Он и не вспомнил о Вере, ждавшей его.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

…Все вроде бы знакомо и все ново. Под ногами — пологий склон, заросший черемухой. Если сбежать вниз — там речка. Вода в ней зеленая, с яркими пятнами лилий. А кругом черемуха, черемуха, черемуха. Она цветет — потому и вокруг белым-бело. Степан сломил большую, усыпанную цветами ветку. Поднес ее к лицу и замер, услышав легкий, мелодичный звон. Оказывается, от его прикосновения на землю падали с деревьев белые лепестки. Падали и звенели, как крохотные колокольчики… Все больше и больше облетало с ветвей лепестков-колокольчиков, все громче, все голосистей их веселый перезвон. Вот они закружились, завихрились белой метелью, и поднялся такой трезвон…

Степан вздрогнул, открыл глаза: на столе надрывался телефон. Степан схватил трубку. Жесткий голос Рыбакова ударил в ухо.

— Комсомол?

— Слушаю, Василий Иванович.

— Здоров. Что это до тебя не дозвонишься? Ты с агитбригадой в Иринкино был?

— Конечно.

— Там вчера ночью какая-то сволочь налетела на колхозные склады. Сторож — бывший фронтовик, не растерялся. Поднял стрельбу. Его ранили, но склады не тронули. Прокурор и начальник милиции уже там. Поедем утром туда. Поможем им развязать этот узел.

— Ладно.

— Подходи сюда часам к семи.

Степан положил трубку. Посмотрел на ходики — без четверти два. Лениво свернул папиросу, прикурил. Сделал глубокую затяжку, и сразу сонливость слетела с него. «И как это я уснул, — недоумевал он. — Читал, читал и вдруг…»

Зевнул. Написал записку своему заместителю:

Потянулся, потушил лампу и вышел.

На улице легкий снежок клубился на ветру. Опять пришла зима. Небо задрапировано серыми тучками. Улицы пустынны, окна домов темны. Степан застегнул ватник, нахлобучил малахай и торопливым шагом пошел мерять знакомую до мелочей дорогу.

Только подошел к крыльцу, мать уже отворила дверь. Ласково заворчал на нее:

— Опять не спишь?

— Сплю, Степочка, сплю, — возразила мать, ставя на стол сковородку с толченой, затомленной в молоке картошкой. — Только сон у меня чуткий. Издали слышу твои шаги и пробуждаюсь. Садись ешь. Еще не остыла. Хлебушка нынче опять не досталось.

Степан торопливо, как утка, проглотил картошку, запил холодным чаем. Укладываясь на узкой и жесткой постели, сонно проговорил:

— Мам, разбуди меня в шесть. Мне к семи в райком. Поедем с Рыбаковым.

— Ладно, сынок.

Засыпая, еще слышал, как маленькая Оленька попросила пить. «Сейчас, дочушка, вот только…» — и будто провалился.

Утром мать еле добудилась Степана. В любом другом месте он просыпался от одного прикосновения, а дома его совсем не просто было растрясти. Мать трепала за волосы, щекотала под мышкой, зажимала нос, а он бормотал что-то бессвязное и даже глаз не открывал.

— Ну и спи, — с притворной строгостью прикрикнула мать. — Уже семь. Пускай Рыбаков подождет!

Степан сразу сел на постели. Ожесточенно протер глаза и принялся одеваться. На столе его уже ждал завтрак: чугунок горячей картошки в мундире и кружка молока. Степан знал — стельная корова давала всего полтора-два литра в сутки и к молоку не притронулся.

Рыбаков встретил его во дворе райкома. Пожимая руку, добродушно спросил:

— Трудно рано вставать?

— Трудно. С ночи могу хоть до пяти не спать, а утром тяжело.

— Это пока молодой, — утешил Василий Иванович. — Постареешь — ко всему привыкнешь. Я вот без всякого будильника в любое время поднимусь. И ты научишься. Поехали.

Не успели они и по цигарке выкурить, как уже очутились за поселком. Кошевка плавно катилась по мягкой свеженакатанной дороге. Закутавшись в тулуп, Степан пригрелся и задремал.

Очнулся от резкого толчка. Открыл глаза. Светлым-светло! Мимо плыли кружевные березы. Снег был такой неправдоподобной белизны, что от его сияния резало глаза.

Рыбаков покосился на Степана, насмешливо спросил:

— Выспался?

— Выспался, — виновато отозвался тот и полез за кисетом. Свертывая папиросу, пристально вглядывался в мелькавшие мимо столбы, деревья, мостики, выискивая какую-нибудь примету, которая помогла бы определить, далеко ли отъехали они от райцентра. Оказалось, отмахали километров тридцать. Лошадь изрядно притомилась. Тяжело поводила потными боками и отфыркивалась. Василий Иванович ослабил вожжи, Воронко перешел на шаг.

— Бельмом на глазу торчит это Иринкино, — заговорил Рыбаков. — Что ни день, то новость. Сколько там разных уполномоченных побывало, а до сути не добрались. Все эти пожары, грабежи, секты и церкви — узелки одной веревочки. Только мы никак ее не нащупаем. Были там и Шамов, и из обкома пропагандисты, и наши чекисты. И местных сил немало. МТС, сельсовет, школа. А перемен никаких. Надо, наконец, подобрать ключи к этому замочку. Ясно?..

Иринкино — большое село. Главная улица — широкая и длинная, километра на три протянулась. По обеим сторонам ее выстроились высокие тополя. Дома добротные, с массивными резными воротами. До войны здесь жили в большом достатке. Соломенной или дерновой крыши не увидишь. И сейчас село выглядело куда лучше многих других. Даже одевались здесь чище, мужиков было больше: роились вокруг МТС.