На сопках Маньчжурии

Первые сто шагов винтовка не была очень тяжела. Но через триста Логунов узнал ее подлинный вес.

…Он не понес бы винтовки вместо солдата в Питере, не понес бы на Русском острове и в начале войны — здесь… Но он несет сейчас с трудно передаваемым чувством радости и немного по-детски представляя себе, что его видят Нина и Таня.

Головной ротой батальона шла четвертая — рота капитана Хрулева. Хрулев то слезал со своего коня, то вновь на него взбирался. Его не покидала жизнерадостность. Он любил крепкие морозы и крепкую жару. Расстегнув китель и ворот нательной рубашки, когда-то белой, а сейчас от грязи коричневой, он старался веселым словом подбодрить людей. Он позволил им расстегнуть рубахи, и солдаты в самом деле выглядели у него веселее, чем в других ротах.

Ширинский, двигавшийся вдоль колонны полка к его хвосту, увидел распахнутую грудь Хрулева и полное отсутствие смущения от встречи в таком виде с полковым командиром.

— Капитан! — поворачивая к нему коня, крикнул Ширинский. — Приведите себя в порядок!

— Господин полковник!

— Ну что «господин полковник»? Господин полковник делает вам замечание по службе, а вы восклицаете, как барышня. Что у вас с нижними чипами?

Он обежал глазами неровный строй роты, съехавшие, неподтянутые пояса, расхристанные вороты…

— Беременных баб ведете, а не солдат!

— Ро-ота, подтянись! Застегнуть воротники! — крикнул Хрулев, глядя в узкую длинную спину удалявшегося Ширинского.

Ширинский ехал дальше, внимательно оглядывая солдат. Вот они, солдаты знаменитого Ерохина. На что они годны?

Он не хотел думать, что в состоянии полка виноваты непрестанные переходы и сегодня — непосредственно он. Он стоял на той точке зрения, что солдат должен перенести все, не теряя своей выправки. На то он и русский солдат.

И сейчас, видя равнодушных ко всему на свете, кроме жары, людей, равнодушных до такой степени, что никто не поднимал глаз на проезжавшего мимо командира полка, он пришел в крайнее раздражение, и не столько потому, что солдаты не годились к бою и могли стать легкой добычей вдесятеро слабейшего врага, сколько потому, что они не соответствовали его представлению о солдате и солдатской бравой выправке.

И в этом крайнем раздражении он увидел поручика Логунова. Логунов шел на правом фланге своей полуроты. Шашку, чтобы она не болталась, он нес под мышкой, солдатская винтовка висела у него через плечо. Он шел и спотыкался на гальке, засыпавшей в этом месте ущелье. Он не смотрел на солдат, он не заметил и полковника, он шел и смотрел в землю. Ширинский почувствовал, что именно этот офицер — главный виновник всего безобразия: и расхристанных рубах солдат, и полной их непригодности к чему-либо, и бесконечного блуждания.

Несколько минут Ширинский ехал в десяти шагах от поручика, и поручик по-прежнему не видел его. Лицо его было багрово, губы черны, нос обгорел и лупился.

— Поручик Логунов!

Голос прозвучал настолько низко, насколько Ширинский вообще способен был издавать низкие звуки.

Логунов вскинул голову, увидел Ширинского и сразу понял, что командир полка разъярен. В другое время Логунов испытал бы неприятное чувство, которое против воли испытывает подчиненный, подвергающийся гневу начальника, но на этот раз Логунов отнесся совершенно спокойно к гневу командира полка.

Он вскинул голову, но продолжал идти, спотыкаясь и скользя по крупной плоской гальке.

— Поручик Логунов! Рота, стой!

— Рота, стой! — повторил команду Шапкин.

Первая рота остановилась. Остальные роты медленно уходили вперед, тая в горячем мареве воздуха.

— Поручик Логунов! — уже тонким, вздрагивающим голосом крикнул Ширинский.

Логунов вопросительно смотрел на него. По-видимому, поручик не чувствовал за собой никакой вины. Его сдвинутые брови и вся спокойная, хотя и донельзя утомленная фигура подняли гнев Ширинского на новую ступень.

— Винтовку таскаете? Ваши нижние чины оружие бросают! Чья винтовка? Где этот мерзавец?

— Господин полковник, — хриплым от усталости и жары, но спокойным голосом проговорил Логунов. — Я сам взял ее из рук выбившегося из сил человека.

Ширинский крикнул вдруг сорвавшимся голосом:

— Не человека, а нижнего чина! Кто у вас в роте? Штабс-капитан Шапкин, почему у вас офицеры до сих пор не знают, кто у них в роте? Нижние чины у вас, поручик. Поняли? Как вы воспитываете своих офицеров, вы, старый штабс-капитан, постыдитесь!

Он кричал все громче и громче, он забыл о противнике, который мог появиться в любую минуту, он делал свое главное дело командира полка: разносил, распекал провинившегося.

Логунов молчал. Вначале он смотрел на пряжку полковничьей портупеи, но по мере того как Ширинский повышал голос, он подымал взор и наконец стал смотреть в упор в расширенные, под лохматыми бровями глаза полкового командира. Он сам не знал, как он сказал, он не собирался этого говорить.

— Солдат для меня — человек, — тихо сказал Логунов, чувствуя омерзение от всего того, что происходит: и от этого разноса его перед подчиненными, для которых он старался быть авторитетом и образцом, и от самого факта, что на него смеют кричать, и оттого, что Ширинский оскорблял то естественное и святое, что установилось в его душе. Чувствуя омерзение и вместе с тем после своих слов какое-то великое освобождение, он не отводил глаз от глаз Ширинского, которые вдруг сузились и забегали.

— Это в вашей роте, штабс-капитан, был возмутительный случай с подарком государыни императрицы?

— Так точно.

Лицо Шапкина от волнения стало пепельным. Он не думал, прав или неправ командир полка, потому что командир полка был для него всегда прав.

— В полуроте Логунова?

— Так точно.

— Вы на опасном пути, поручик, — понизив голос, заговорил Ширинский, — предупреждаю: не позорьте святого воинского звания. Здесь, на маньчжурских полях, мы должны запечатлеть свою преданность государю императору. Вы молоды, вы должны все силы употребить на то, чтоб не запятнать погон, дарованных вам монаршей милостью. Верните винтовку по принадлежности и не распускайте солдат. Штабс-капитан, отправляйте роту.

Шапкин скомандовал осевшим голосом, и рота двинулась.

Опять шли. Шапкин сначала проехал вперед, потом остановился, потом слез с коня и пошел с Логуновым. Шли рядом, молчали.

— Что это вы, Николай Александрович, стали ему возражать? — сказал наконец штабс-капитан. — Говорит, ну и пусть себе говорит. А ведь так что же получится? Так он может возненавидеть роту, и тогда спасу не будет. Насмотрелся я за свою жизнь на всяких начальников. Меня особенно тревожит то, как он кончил. Кончил бы криком, ну и все в порядке, вылил, освободил душу. А то он черт знает чем кончил: какими-то советами, да еще тихоньким голосом. А уж совет командир полка будет подавать поручику тогда, когда он о нем черт знает что думает.

— Нет, уж как хотите, — устало проговорил Логунов. — Я не могу.

— Э, бросьте, Я тоже был молод и тоже любил правду-матку. Кто из русских ее не любит? Да разве это правда? Берете у солдата винтовку! Я сам хотел вам заметить, да разомлел от жары. Берете винтовку, так солдат вас, думаете, уважать будет? Нисколько, смеяться будет. Он знаете что про вас думать станет?

— Оставьте, Василий Васильевич, и вы туда же!

Шапкин обиделся.

— Как хотите, — сказал он. — Я в Санкт-Петербурге не обучался, книг новых не довелось мне читать, но жизнь я прожил и много видел.

Он взобрался на конька, и конек понес его мелкой трусцой.

Долина расширялась. Сопки, покрытые густым дубовым лесом, расходились, как крылья, в стороны. Огромные ястреба кружили в небе. Что это за долина?

Дорога, по которой шагает полк, упирается в гаоляновое поле и поворачивает влево.

Логунов видел много гаоляновых полей, но такого не видел: мерцающие колосья, отливающие красноватым золотом, заполняли пространство до самого горизонта.

Голова полка уткнулась в поле и остановилась. Рота за ротой останавливался полк.