Повести

- Ночью. В поезде из Минска.

Это было хуже. Кажется, они взяли на себя ответственность не по плечу, тем самым нарушая строгий

порядок железных дорог. Но и отступать теперь не годилось. Игорь, взглянув на Николая, прочитал на его

грубоватом, всегда нахмуренном лице решимость стоять на своем, и сам тоже решился.

- Ничего! С проводником договоримся...

Но договариваться пришлось не только с проводником, но также и с ревизором, и с бригадиром

поезда, и переговоры эти закончились тем, что на следующей крупной станции, куда прибыл поезд,

Ивановский сбегал в вокзальную кассу и едва успел захватить последний билет на уже занятое ею

место. Билет был до Гродно, и девушка скоро пришла в себя, даже заулыбалась, окончательно пережив

свои злоключения. Оправившись от волнений, она оказалась общительной и, в общем, приятной

девчушкой, вскоре не без юмора поведавшей им о своем дорожном происшествии. Оказалось, что она

живет в Гродно и в Минск ездила к родственникам, которых никогда не видела, и тут такое несчастье в

вагоне. У нее все забрали из чемоданчика, кроме того, унесли плащик, жакет и, разумеется, деньги. Но

вот она спасена и очень обязана обоим за их великодушное участие и помощь.

- Да ну, о чем разговор! - отмахнулся Ивановский и перевел разговор на другое: - А вы давно в

Гродно?

- Там и родилась.

- Ого, значит, местная?

- Разумеется.

- И так хорошо говорите по-русски?

- А у нас всегда дома говорили по-русски. У нас отец русский и тетя, его сестра, тоже русская. Только

мама полька.

- А где вы учились?

- В польской гимназии. Русских же не было.

- А как вас зовут?

- Янинка. А вас, если не военная тайна? - сверкнула она в его сторону лукавой усмешкой.

- Меня Игорь. А его - Николай.

- У меня дядя, что в Минске, тоже Игорь. Игорь Петрович. А вы к нам служить едете?

Тут же они переглянулись, это действительно в какой-то мере относилось к области военной тайны, с

легкостью, однако, разгаданной их попутчицей. Но что было скрытничать! Действительно, неделю назад

после окончания училища они получили назначение в армию, штаб которой размещался в этом ее

Гродно.

- Похоже, что так, - неопределенно ответил Ивановский. - А что, это Гродно - ничего городок?

- Очень хороший город. Не пожалеете.

93

- Думаешь, нас в Гродно оставят? - со свойственным ему скептицизмом сказал во всем

сомневающийся Гомолко. - Запрут куда-нибудь в лесной гарнизон.

- О, в лесу хорошо! У нас такие леса!..

Ивановский промолчал. Его отношение к лесу, даже самому замечательному, мало походило на

восторги этой девчушки. Еще в училище, в многомесячных летних лагерях, леса, поля, вся эта

удаленность от постоянных очагов обитания с их не бог весть каким, но все же устроенным бытом

успевали так надоесть к осени, что самая роскошная природа становилась несносной - хотелось в город.

Правильно кем-то сказано, что военные не замечают природы, для них важнее погода.

Тем не менее в наивной восторженности Янинки сквозила такая искренность, что Ивановский

заулыбался, готовый уже согласиться на любой гродненский лес. И вообще что-то ему все больше в ней

нравилось, в этой миловидной, с кокетливо рассыпанными по лбу светлыми кудряшками девушке в

цветастом ситцевом платье. Ему уже было неловко за ту фривольную шутку на вокзале в Барановичах,

за их навязчивость, которую извиняло разве что их последующее участие.

Поезд с короткими остановками на маленьких станциях шел все дальше на запад. За окном

проносились зеленые июньские поля, перелески, величественные сосновые боры, деревни и хутора,

хутора повсюду. Ивановский никогда не был в этой стороне Белоруссии, и теперь в нем вспыхнул

неподдельный интерес ко всему, что относилось к этой жизни, неведомой для него.

На какой-то небольшой станций их вагон остановился как раз напротив крохотного привокзального

базарчика, и Ивановский, выскочив на платформу, торопливо накупил в газетку немудрящей

крестьянской снеди - огурцов, редиски, крестьянской колбасы и даже миску горячей, рассыпчатой, вкусно

пахнущей молодой картошки. Потом они ели все вместе, парни заботливо угощали девушку, которая

совсем уже освоилась в их компании, охотно смеялась, шутила, за обе щеки уплетая огурец с картошкой.

После обеда, наверно, что-то уловив в поведении Игоря, Николай благоразумно устранился, забравшись

на верхнюю полку, чтобы поспать.

Они же остались друг против друга, разделенные лишь маленьким вагонным столиком.

Ему было хорошо с ней, хотя он все еще не мог до конца побороть в себе какое-то запоздало

появившееся чувство вины, словно какую-то неловкость за свои намерения, хотя намерений у него с

самого начала никаких не было. Янинка же, судя по всему, чувствовала себя вполне свободно и

естественно. Почти не смущаясь, она сняла маленькие, белые, на пробковой подошве босоножки и,

обтянув на коленках короткое платьице, удобнее устроилась на твердом сиденье, все время с какой-то

милой хитринкой заглядывая ему в глаза.

- А у нас, знаете, Нёман, - сказала она, именно так, на белорусский манер произнеся это слово, и

Ивановский внутренне улыбнулся, вспомнив свое недалекое детство, школу, известную поэму Якуба

Коласа и это белорусское название никогда им не виданной реки. - Сразу под окнами крутой спуск, две

вербы и плоты у берега. Я там купаюсь с плотов. Утром выбегу раненько, на реке еще легкий туман

стелется, вода теплая, нигде никого. Накупаюсь так, что весь день радостно.

- А мне больше озера нравятся. Особенно лесные. В тихую погоду - замечательно, - сказал

Ивановский.

- Реки лучше, что вы! В озерах вода болотом пахнет, а в речке всегда проточная, как слеза. Летом на

реке прелесть. Да что там! Вот приедем - покажу. Уверяю, понравится.

Конечно, должно понравиться. Он уже был уверен, что это необыкновенное что-то: домик, две вербы

на обрыве и плоты у берега, с которых можно нырять в глубокий быстроводный Неман. И он рисовал это

в своем воображении, хотя по опыту знал, что самое богатое представление никогда не отвечает

действительности. В действительности все иначе - хуже или лучше, но именно иначе.

Янинка держала себя с ним легко и свободно, так, словно они давным-давно были знакомы, а он все

продолжал чувствовать какую-то необъяснимую скованность, которая не только не проходила, но как

будто все больше овладевала им. Игоря тревожило, что, бесцеремонно окликнув ее в Барановичах, он

выказал себя человеком легкомысленным, склонным к мелким дорожным авантюрам и что она не могла

не понимать этого. Хотя никакого легкомыслия в том не было, была простая ребяческая игривость,

может, и не совсем приличествующая двадцатидвухлетнему выпускнику военного училища, только что

аттестованному на должность командира взвода. Тогда, на перроне, он толком и не рассмотрел ее,

только увидел - рассматривал он ее теперь широко раскрытыми, почти изумленными глазами, которые,

как ни старался, не мог оторвать от ее живого, светящегося радостью лица.

К концу дня, подъезжая к Гродно, он уже знал, что не расстанется с нею, - она все больше

очаровывала его своим юным изяществом и влекла чем-то загадочным и таинственным, чему он просто

не находил названия, но что чувствовал ежеминутно. О ее дорожных злоключениях они не говорили,

похоже, она забыла о них и только однажды озабоченно двинула бровями, когда переставляла на полке

легонький свой чемоданчик.

- И даже белила забрали. Папе везла. У нас теперь белил не достать.

- А он что, маляр? - не понял Игорь.

- Художник, - просто сказала Янинка. - А с красками теперь плохо. Раньше мы краски из Варшавы

выписывали.

Вечером поезд прибыл на станцию Гродно, и они, слегка волнуясь, сошли на перрон. Янинка,