Журнал Юность, 1974-7

Песню эту написал Юрий Визбор, и она прижилась на Северном флоте, потому что и Яременко и его товарищи по оружию не смогут сказать, сколько раз, отправляясь в дальние моря с учебно-боевым заданием, вот так вот, по-фронтовому, прикрывали горящую спичку пилоткой. Сегодня капитану 2-го ранга тоже не придется покурить вдосталь. Радист принял предупреждение: где-то неподалеку кружит «чужой» противолодочный самолет. Ну что ж, значит, сегодняшние учения будут предельно схожи с боевыми условиями.

— Стоп дизеля! Все — вниз!

Верхний рубочный люк командир задраивает сам. После монотонных звуков похода и ленивого дрейфа на полигоне ревун боевой тревоги верещит по-особому бодряще. В него вплетается басовитое урчание — это трюмные завинчивают клинкеты межотсечной вентиляции. Миг — и боевую песнь лодки подхватывает целый машинный оркестр: звонки, вой, шип, свиристение, перещелк тумблеров. Доклады с постов напоминают пока скорее перебранку, чем стройную перекличку. Командир болезненно морщится, как маэстро на слишком шумной репетиции. И вдруг все стихло — пауза. Возможно, это зуммерил какой-то штурманский прибор, но только все явственно услышали, как звенит неправдоподобная тишина, спрессованная напряжением людей и механизмов.

Там, в отсеках, и здесь, в центральном посту, матросы-первогодки то и дело поглядывают на глубиномеры. Для многих из них это погружение самое первое.

— Принять главный балласт!

Заклокотала, забурлила в цистернах вода. О том, что лодка пошла вниз, можно судить по небольшому наклону пола вперед да стрелке прибора.

— Глубина десять метров. Лодка медленно погружается, — докладывает боцман Петин, он же рулевой горизонтальных рулей. Когда лодка достигнет заданного предела, редкий новичок не удержится, чтобы не нацедить в кружку забортной воды и не попробовать на вкус первую свою глубину. Традиция. Такая же, как и те удостоверения-поздравления с подписью Нептуна, которые заполняет сейчас в ка-ют-компании политработник старший лейтенант Ровский.

— Легли на заданную глубину. Дифферент ноль* Лодка не погружается, — сообщает боцман.

— Горизонт чист. Акустик.

— Есть акустик, — отклипаегбк хомапдир. — Осмотреться в отсеках!

Вместе с докладом старшины первого отсека динамик исторгает в центральный пост странный грохот и дружный смех.

— В чем дело, первый?

Выясняется, что матрос Сидорчук, отрабатывая упражнения у торпедного аппарата, задел посудный шкафчик.

Современная подводная лодка должна быть не только невидимой, но и бесшумной. Иначе нет особого смысла исчезать с поверхности моря. Стук упавшего ключа может так же выдать подлодку, как треск сучка — разведчика.

Старшина отсека получает строгое внушение, а перед вечерним чаем торпедисты вывесили «боевой листок» с карикатурой: незадачливый матрос балансирует на стопке мисок.

Из центрального поста, открыв и задраив за собой несколько межотсечных горловин, я перебираюсь в нос лодки. Табличка из нержавеющей стали на тяжелой, литой крышке люка, ведущего в носовой — торпедный — отсек, строго предупреждает: «С огнестрельным оружием и зажигательными приборами не входить!»

Первый отсек отнюдь не самый уютный в лодке. Скорее пространный, чем просторный, во всю длину запасных торпед; в нем довольно свежо и сыро. Правда, как утверждают его «старожилы», в тропиках нет более прохладного места на корабле, чем у них: в тропиках им все завидуют. В дальних походах здесь витают земные, огородные запахи: в свободном пространстве под подволоком висят мешки с капустой, морковью, картофелем. Сюда почти не доносится шум дизелей, и потому отчетливо слышно, словно изнутри огромной железной бочки, как глухо и гулко бьют в корпус встречные волны. По настилу, между уложенными на стеллажи гигантскими серо-матовыми сигарами, прохаживается командир торпедной группы лейтенант Алексей Кулаков. Румянец на его щеках не исчезает даже под желтым светом зарешеченных плафонов. Темно-синий замасленный китель со сломанными в гармошку погонами придает ему вид бывалого и отчаянного подводника, этакого трудяги-минера, который, по флотскому выражению. «ласкает свои боеголовки», не гнушаясь самой грязной работы, и который ужом проползает по всем закоулкам отсека и трюма, все проверяет и прощупывает собственными руками. Если бы было можно, он ходил бы в этой гордой одежке всюду; но всюду нельзя, и, выбираясь в соседние отсеки или в кают-компанию, Кулаков с явным сожалением переодевается в новенький китель с чистенькими погонами.

— Матрос Сидорчук!

— Я.

— Прекратите заниматься брызгами!

Эффект замечания состоит в том, что Кулаков, изучая шкалу отсечного термометра, «затылком видит», как матрос Сидорчук, расстелив на торпеде кружевной клочок женского туалета — чего только не попадается в ветоши! — пытается определить его назначение.

— Есть прекратить заниматься брызгами! — комкает клочок Сидорчук. Кулаков не злой человек, и он прекрасно понимает, почему двадцатилетний Сидорчук, столько месяцев не ходивший в увольнение, отвлекается сейчас, от дела. 

Нет ничего вреднее преждевременной тоски по берегу, которая не только изнуряет человека морально, но и расслабляет, рассеивает его внимание, — и это там, где торпедисты, как и минеры, могут ошибаться только один раз. К тому же матрос с первых дней подводной жизни должен уверовать в вездесущность, в рентгеновскую способность командирского глаза. «А как же иначе? Почему-то каждый из нас считает, — горячится Кулаков, — что если нарушать прописную истину «не кури на бочке с порохом!»— с умом и осторожно, то ничего не случится». Не потому ли время от времени старшины отсеков находят в трюмах ловко запрятанные самодельные электрокипятильники, а из контакторной коробки в трюме центрального поста старпом извлек недавно пачку писем, адресованных трюмному машинисту любимой девушкой. Просто чудом не произошло короткого замыкания!

— Вы представляете себе, что такое короткое замыкание в подводном положении?! — набрасывается на меня Кулаков так, будто это я устроил в контакторной коробке шкафчик для личных вещей.

Я соглашаюсь с ним, что нет ничего трагичнее парадокса — пожар в подводном положении. Я соглашаюсь с ним также и в том, что где-где, а на подводной лодке в первую очередь офицер должен быть психологом, большим знатоком человеческих страстей и слабостей.

Кулаков, довольный, спрыгивает с настила и исчезает под торпедами. Сегодня лейтенант Кулаков доволен всем и всеми, в том числе и собой. Сегодня первый день первого его похода, в который он идет не курсантом и не стажером, а полноправным командиром оружия.

Кулаков чувствует себя в отсеке, как желток в яйце. Оболочка прочного корпуса — это дополнительный защитный покров его тела; воздушные трубопроводы — это продолжение его трахей; разрыв медной трубки гидравлического привода опасен для него лично так же, как и разрыв собственной аорты.

Лейтенант искренне убежден, что кто-кто, а он, Алексей Кулаков, рожден для того, чтобы провести свои лучшие годы не под солнцем, не на земле, и не на море, а под водой за пультом ТАСа — аппарата управления торпедной стрельбой; годы зрелые — встретить в рубке у командирского перископа, ну, а там, там будет видно. Кстати сказать, адмиралы с серебристой лодочкой на тужурке в кабинетах нынче не засиживаются

Полчаса назад панибратски присев на торпеду, Кулаков рассказывал, почему он стал минером.

— Профессию мне выбирать не пришлось. Я с семи лет знал, кем буду: конечно же, как папа, моряком. В училище подплава я поступал — мне только-только 18 стукнуло. Все-таки это возраст. Поэтому я считаю так: если морской образ жизни мне достался по наследству, то флотскую специальность я выбрал сам и вполне осознанно. Моряк — птица водоплавающая. А уж если быть военным моряком — так быть офицером оружия. Почему минером? Потому что лодка-торпедоносец. Все остальные специалисты на корабле работают на нас. Механики, чтобы обеспечить ход; штурмана, чтобы выйти на позицию; гидроакустики — найти цель. А уж мы, торпедисты, венчаем, что ли, совокупный труд всей команды.