Югославская трагедия

Вучетин смертельно побледнел. В зале стояла такая же тишина, как тогда на поле перед Синью…»

12

«…Прошло некоторое время, прежде чем мы пришли в себя от горестного изумления.

Арсо подтвердил сказанное Ранковичем.

— Но бой за Синь, — добавил он, — показал врагу, что мы сильны своим национальным единством, которого нельзя нарушить. Что же, однако, произошло дальше? Почему к Горному Вакуфу вы бежали скопом, как горные олени, подставив себя под бомбы?

Ночной бой за город Арсо назвал сумбурным, плохо организованным, а предварительную диверсию счел ненужной, неумной выдумкой политкомиссара.

— Здесь партийное собрание, и нам стесняться нечего, — сказал он Катничу, который мрачно уткнулся в свой блокнот. — Я еще и не то с вас спрошу. Я что-то не вижу, чтобы в батальоне хорошо велась агитационная и культурно-просветительная работа. Занимаются ли у вас с коммунистами? Почему они не знают основ политграмоты? Более того. Им преподносятся совершенно неверные понятия, противоречащие марксистско-ленинскому учению… А что делают скойевцы? [58] Их и не слышно. И почему у вас нет политкружков? Почему не проводите регулярных занятий с неграмотными? Не устраиваете общеобразовательных лекций?! Совсем нет бесед по национальному вопросу, а он имеет для нас важнейшее значение? Случай под Синыо подтверждает это. И, наконец, к чему вы держите стенгазету под таким контролем и цензурой, что она у вас на ладан дышит?!

— Под орех разделывает.

— Далековид! — слышался шепоток в зале.

При каждом вопросе Катнич привставал и, переглядываясь с беспокойно ерзавшим на стуле Мачеком, проводил ладонью по лбу, порываясь что-то сказать, но, не промолвив ни слова, садился на место.

— Жизнь батальона, — закончил Иованович, — и на походе и в селах можно сделать интересной, содержательной, кипучей. Была бы лишь инициатива. А без нее любое полезное мероприятие станет казенно-скучным и заглохнет. Вспомните слова нашего замечательного черногорского поэта Петра Негоша: «А удар находит искру в камне, иначе она бы в нем заглохла». Жизнерадостность, воодушевление, подъем настроения — вот что нам необходимо, чтобы с честью выполнить стоящую сейчас перед нами большую боевую задачу.

— Верно! — раздался голос Ружицы.

— Я все сказал, другарица, и готов вас выслушать, — обратился к ней Иованович.

— Мы, скойевцы, хотим работать, очень хотим. Но нам трудно. — Она замялась.

— Говори прямо, не бойся, — подбодрила ее Айша.

— Я скажу. Почему нам нельзя иметь баяна, например? Разве песни и музыка могут отвлечь нас от серьезных задач? Потом еще… — Ружица приблизилась к Арсо и, словно доверяясь ему одному, тихо проговорила: — А если девушка не захочет обрезать свои косы или если она полюбит, это разве очень большое преступление?

И, не дожидаясь ответа, Ружица села на свое место.

— Что вы так всех запугали? — повернулся Арсо к Катничу. — Это не метод воспитания нравственности. И откуда вы взяли, что боец во время войны должен отказаться от всех своих привычек и склонностей, подавить в себе самые естественные чувства и превратиться в ходячую, показную добродетель? Если у вас и есть какие-либо инструкции на этот счет, то, очевидно, вы их неправильно поняли, — сказал Арсо, заметив, что Катнич то и дело поглядывает на Ранковича, будто ждет от него поддержки. — В таком случае, друже Катнич, не желаете ли вы взять слово для объяснений?

— Я готов, — Катнич уныло взошел на кафедру.

Бойцы с любопытством глядели на него. Сунув в карман френча мундштук с недокуренной сигаретой, он кротко, умиротворяюще улыбнулся и, к общему удивлению, начал сразу же откровенно признаваться во всех своих ошибках и упущениях. Его речь изобиловала такими выражениями, как «не учел», «упустил», «не доглядел», «погорячился». Все это было так непохоже на его обычные самохвалебные фразы: «Я так и знал», «Я редко ошибаюсь», «Я предупреждал!»

— Ваша справедливая критика, друже Иованович, нам очень поможет, — заявил он, постепенно овладевая собой и переходя с покаянного на свой обычный, менторский тон. — Постараемся не повторять ошибок, хотя от них никто, к сожалению, не застрахован. — Катнич не спускал глаз с Ранковича. — С другой стороны, я хочу кое-кого предупредить…

Он замялся, как плохой оратор, потерявший шпаргалку.

Я взглянул на Ранковича, который сидел близко от меня. Глаза его были полузакрыты. Он подставил лицо солнечному лучу, бившему через красное стекло, и нежился в его тепле и даже как будто чуточку подремывал. Но вот голова его слегка наклонилась. Это можно было принять и за утвердительный кивок и за «клевание» носом. Но Катнич вдруг вызывающе выпрямился. Он явно почувствовал безмолвное поощрение.

— Я хочу предупредить товарищей партийцев, — повторил он окрепшим голосом, — что прибегать к критике надо умело и осторожно. А не то, вы сами понимаете, могут найтись люди, тайные агенты империалистов, которые будут рады случаю подорвать авторитет нашей партии, наших руководителей, подкопаться под них, наклеветать… Да, да, наклеветать, а тем самым ослабить и разоружить наши ряды!..

Иованович морщился, слушая его выступление. Сгорбившись, он сидел среди бойцов и, несомненно, заметил, как в их глазах погасло воодушевление. Никто после Катнича не пожелал взять слова, и Мачек второпях объявил партийное собрание закрытым.

Когда все расходились, Вучетин задержал меня, сказав, что Иованович хочет побеседовать со мной.

В небольшой классной комнате Арсо Иованович усадил меня рядом с собой и положил руку на мое плечо.

— Вучетин рассказал мне о вас, друже Загорянов, — начал он с приветливой улыбкой. — Я вас позвал, чтобы…

Раздались чьи-то мягкие шаги, на пороге появился Ранкович.

— Ты неосторожен. Арсо! — сказал он весело. — Окно выходит во двор! Конспирация, конспирация!..

Ранкович сдвинул шторы и сел у окна, как страж.

— …чтобы, — продолжал Иованович, несколько замявшись, — поговорить с вами по душам.

— Кстати… Ты меня извини, — бросил Ранкович в его сторону. — Не хотите ли вы, Загорянов, перейти в роту, которую мы сформировали из русских военнопленных, бежавших к нам из концлагерей? Будете среди своих.

— Не советую, — сказал мне Иованович и повернулся к Ранковичу. — Зачем всех собирать в одно подразделение? Я бы распределил русских по ротам, пусть они везде передают нашим людям свой боевой опыт.

— Ты забываешь, Арсо, что русские есть разные… Не все еще проверены… — тихо промолвил Ранкович. — Но если вы не хотите, Загорянов, я не настаиваю. Вам лично мы доверяем целиком и полностью.

Я решил воспользоваться случаем.

— А нельзя ли, — спросил я, — каким-нибудь образом сделать так, чтобы и в Советском Союзе узнали о том, что русские пленные, попавшие в Югославию, сражаются в рядах вашей армии, что мы живы?

— И чтоб об этом узнали ваши родные? — угадал Арсо мое невысказанное желание. — Можно. Мы постараемся это сделать.

Он задумался, глядя на меня.

Я вспомнил все, что слышал об этом замечательном человеке. Чуткий, внимательный друг партизан… Бесстрашный, умный стратег… Сын бедного крестьянина, он еще в довоенное время стал, благодаря своим исключительным дарованиям, капитаном генерального штаба, создал первый труд по тактике югославской армии. Когда в 1941 году армия капитулировала перед немецким агрессором, Иованович ушел в лес, но не к Драже Михайловичу, как многие другие кадровые офицеры, а к простым людям — партизанам. В тяжелый, начальный период борьбы вступил в коммунистическую партию и выдвинулся как герой и талантливый организатор. Он создавал Народно-освободительную армию Югославии из разрозненных партизанских отрядов. Он провел все основные успешные операции НОВЮ против немцев. Если были операции, в которых НОВЮ нападало, а не оборонялось, то проводил их Арсо. На нем держится верховный штаб. Арсо — его сердце и мозг. Арсо не раз останавливал командиров соединений да подчас, говорят, и самого Тито, от слишком поспешных и непродуманных распоряжений. Говорят еще, что прямота, честность и бескомпромиссность Арсо несколько отчуждают его от некоторых влиятельных лиц в армии, о которых давно известно, что они отчаянные карьеристы. Они-то, наверное, и оттесняют его от Тито, и потому Арсо часто уезжает из верховного штаба руководить операциями на периферии.