Красная волчица

— Пойду, Ятока. Устала.

— Может, к нам в гости приедешь?

— Нет. К маме поеду. Ну, а вам дороги хорошей, отдыха доброго.

Глава II

Сегодня чуть свет встала Семеновна. Напекла калачей, шанег, пирожков, в загнетку в чугуне поставила варить глухаря. Прибралась по дому: на пол настелила домотканые дорожки, накрыла кумаланами сундук, диван, табуретки. Уморилась: годы-то немаленькие. Присела у окна на сундук. Одиночество угнетало. Всю жизнь в доме был народ: муж, сын, да и люди не обходили стороной. Потом невестка появилась, внук. Заботы. С заботами ложилась спать, с ними и вставала. Знала, что каждую минуту кому-то нужна. Эти хлопоты и радость приносили. А теперь тишина, только ходики тикают.

— Дома-то кто-нибудь есть? — послышался из прихожей голос Татьяны Даниловны, матери Семена.

— Проходи сюда, Татьяна, — отозвалась Семеновна.

— Вот ты где.

— Садись.

Татьяна Даниловна присела на диван, окинула взглядом прибранную горницу, принаряженную Семеновну.

— Никак, гостей ждешь?

— Жду, Татьяна. Непременно седни должны нагрянуть.

— Сон хороший видела, или как?

— А сердце у меня на што? Оно не обманет. Я сказать тебе не умею, а еще вчера так ему, сердцу-то, радостно стало: оно то притихнет, будто прислушивается к чему-то, то забьется, забьется. И сама я вся полегчала, вроде помолодела. Как приехать внуку, со мной всегда так делается. Непременно седни будут.

— Я тоже Андрейку поджидаю. Глядела-глядела в окно Уж мочи не стало. Вот к тебе и пришла.

— Что-то твоего Дормидонта давно не вижу?

— Все в Потемино живет. Пасет молодняк. Здоровье никудышное стало: с ногами замаялся.

— Беда, — покачала головой Семеновна и поднялась. — Самовар поставлю. Почаюем.

— Какой самовар? — отмахнулась Татьяна Даниловна. — У меня в печке рыбный пирог. Не подгорел бы. Я уж побегу.

Посмотрела ей вслед Семеновна. Да, время и Татьяну остудило. Давно ли была озорной, быстрой, как огонь.

Семеновна подошла к окну. Из-за кривуна выплыло несколько лодок.

— Дождалась, легкие на помине.

Она поправила на седой голове платок, одернула кофту и заторопилась к двери. Спустилась с крыльца, а ноги не слушаются, И сердце к горлу подступает. Отдышалась Семеновна к потихоньку спустилась с угора, остановилась у веды. А день — благодать! Теплынь. Вольный ветер морщит воду, В шаге от реки на мокром песке белые бабочки. И кажется, что какой-то волшебник обронил живые лепестки лесных пионов, которые белым облачком то взлетают, то опускаются, перелетая с места на место. Голосисто поют кулики-перевозчики, над желтоватым осередышем купается в небесной синеве коршун. А лодки все ближе, ближе. Семеновна среди гребцов старается разглядеть Димку и Ятоку, но слезы застилают глаза: не верится, что дождалась внука с невесткой. Думала, не дотянет до весны: привязчивая хворь сколько раз укладывала в постель. Да вот, слава богу, все обошлось. А лодки будто в тумане. Только струйки стекающей с лопастей весел воды горят ярким светом.

— Бабушка!

Лодка ткнулась в берег в двух шагах от Семеновны, шумно шаркнула днищем о дресву. В ней проворно встал Димка, шагнул к Семеновне, На нем белая рубашка, расклешенные брюки. На голове — копна черных волос. Лицо смуглое, а глаза голубые, в их разрезе что-то азиатское. Димке зимой исполнилось пятнадцать лет. Высокий, сухопарый, но уже по-мужски плечистый, в отца пошел.

— Внучек… Вырос-то как… — Семеновна прижалась к груди Димки, всхлипнула.

— Бабуся, ты что это в слезы-то ударилась? — у Димки голос начал уже грубеть, с хрипотцой.

— Это я от радости, Дима, — вытирая кончиком платка слезы, оправдывалась Семеновна.

К ним подошла Ятока. Тяжелые косы, как и в девичестве. На смуглом лице ни морщинки. Черные живые глаза, только взгляд их мягче стал. Серое платье с глубоким вырезом облегало тонкую талию. Семеновна почувствовала, как к щекам прихлынула кровь. И что за мода у городских баб — оголять себя? Один срам. О, господи! Что люди-то скажут?

— Здравствуй, мама.

— С возвращением тебя, Ятока, — Семеновна пересилила себя, обняла невестку, чмокнула в щеку.

— Спасибо. Как здоровье твое? Как жила без нас?

— Да какое тут житье? — безнадежно махнула рукой Семеновна. — Вася-то приедет?

— Отпуск взял. Пожалуй, через неделю приплывет.

— Слава тебе, господи. Хоть погляжу на вас да порадуюсь. Может, последний раз видимся.

— Бабуся, ты что-то не то говоришь, — Димка ласково взял Семеновну под руку.

— Я же, внучек, не вечная. Да что это мы на берегу-то толкуем, в дом пойдемте.

К лодкам уже бежали матери встречать сыновей и дочерей.

— Бабуся, ребята из «Красного охотника» пусть у нас Кайначу дожидаются? — попросил Димка.

— Што спрашиваешь? Места всем хватит.

— Пошли, — махнул рукой Димка, Парни, девчонки двинулись за ним. Это были дети эвенков, охотников и оленеводов, черноволосые, смуглые, темноглазые, надо было привыкнуть, чтобы отличать их друг от друга.

Семеновна, опираясь на руку Димки, медленно поднималась на угор. Ятока шла рядом.

У дома их встретила тетя Глаша.

— С приездом тебя, Ятока, — поклонилась она.

— Спасибо.

— А я своего Ганю никак не дождусь. — По круглому лицу тети Глаши скользнула тень, дрогнули губы.

— Шибко-то, тетя Глаша, не расстраивайся, — успокаивала ее Ятока. — Вася видел Ганю. Отпуск Гане тоже дают, явится скоро.

— Жду. Все на небо поглядываю. На крыльях он. Вдруг на самолете прилетит.

— Все што-то придумываешь, — упрекнула тетю Глашу Семеновна. — Самолет-то — не конь.

— Раз в небе летает, откуда же ему больше явиться? Я побегу, курицы бы в огород не залезли, выгребут все.

Тетя Глаша, сутулясь, заспешила.

— Тоже стареть стала, — сокрушалась вслед подруге Семеновна.

Глава III

В доме Вороновых шум, суета. Ятока кормила ребят. Они переговаривались, смеялись.

— Мы вчера с Андрейкой на камень наскочили, лодку пробило, вода фонтанчиком бежит, — рассказывал Димка. — Я Андрейке говорю: «Заделай дыру». Он посмотрел: нечем. А вода хлещет в лодку. Тогда он шлепнулся на дыру и прижал ее. Прошло немного времени. Смотрю, Андрейка егозить начинает. Я его спрашиваю: «Ты что?» А он жалобным голоском отвечает: «Дак мокро-о».

Девчонки, прыснув от смеха, побросали вилки.

Вошел Кайнача. Поздоровался, окинул всех цепким взглядом.

— Василий где?

— Плывет следом за нами, — ответила Ятока.

— Как появится, в гости к нам приходите.

— Обязательно придем.

Ребята выбежали из-за стола, обступили Кайначу.

— Чайку на дорогу выпей, — пригласила его к столу Семеновна,

— Какой чай, бабушка. — Кайнача посмотрел на ребят и, улыбаясь, развел руками. — Гляди, как домой торопятся. Сам в городе учился, знаю, как родная земля зовет. А чай пить в другой раз будем.

Ушли вместе с Кайначей школьники, и в доме сразу наступила тишина. Димка проводил друзей и вернулся.

— Бабушка, а где Ушмун?

— Да где ж ему быть? Поди, в лесу бурундуков гоняет или побежал на луга кротов рыть. Делать-то что-то надо.

— А тут чей-то загривистый кобель по ограде бегает.

— Это Чилим. Его тебе Кайнача еще осенью принес.

Из хорошей породы, зверовой. За зиму-то вымахал, с Ушмуна стал. Сема брал его на охоту, говорит, сохатого хорошо Держит. И медведя вместе с Ушмуном лаял.

У Димки радостью блеснули голубые глаза. Выскочил он из дома, сбежал с крыльца. Чилим, черный поджарый кобель с белым загривком, стоял посреди ограды и, склонив голову набок, рассматривал лягушонка. Димка побежал к нему.

— Чилим, давай знакомиться.

Чилим оставил лягушонка, с любопытством посмотрел на Димку и неуверенно вильнул хвостом, мол, кто ты такой? Димка присел на корточки, похлопал Чилима по белому загривку:

— Я думал, ты приблудный. Бабушка тебя расхвалила.