Избранное в двух томах. Том I

Упала последняя секунда минуты молчания. Пружинистая, подкидывающая музыка марша. Начинается заключительная часть праздника — наш маленький парад. Старательно, но не очень успешно «давая ногу», проходят ветераны-партизаны, чеканят шаг солдаты, держа автоматы наперевес, и следом за ними, под барабанный бой легко шагают пионеры с погонами и нарукавными знаками юнармейцев, в пилотках, сдвинутых набекрень, ремешками пристегнутых к подбородкам. Я гляжу на них и вспоминаю, как лихо в прошлое воскресенье бежали с игрушечными автоматами за настоящими танками эти двенадцати-тринадцатилетние вояки, когда на лугу за городом проводилась военная игра. Для нее, по моей просьбе, Порываев распорядился выделить три танка. То-то радости было у ребят, когда они увидели, что игровую атаку будут поддерживать настоящие боевые машины! С каким упоением мчались эти мальчишки и девчонки вслед за ними в свой игрушечный бой.

Многое повторяется в жизни… Когда-то и я и мои сверстники вот в такой же пионерской форме, только без погончиков и без пилоток, играли в «красных» и фашистов, — мы уже тогда знали, что такое фашизм; с деревянными самодельными винтовками и трещотками, изображавшими пулеметы, сражались за то, чтобы отстоять свое отрядное знамя и захватить знамя «противника» — другого такого же отряда. А потом наступило время, и пришлось нам участвовать в настоящей войне…

Как мне хочется — как и всем отцам! — чтобы этим ребятам никогда не пришлось воевать по-настоящему! Но именно для этого они должны научиться чувствовать себя воинами.

Пионеры прошли и выстроились рядом с солдатами и партизанами. Что ж, праздник проходит удачно. Недаром мы с секретарем горкома вместе думали, как лучше провести его совместными силами города и гарнизона.

Середина площади пуста. Сейчас начнутся выступления физкультурников, потом — самодеятельность. Городской хор у нас знаменитый… Побуду до конца. Как-никак я представитель командования на празднике.

Стремглав выбегают на площадь девушки в синих, плотно облегающих тела гимнастических костюмах, в их руках развеваются полупрозрачные, словно сотканные из воздуха, алые шарфы…

Кто-то осторожно трогает меня сзади за локоть. Я оборачиваюсь. Николай Николаевич Порываев.

— Дело есть, срочное! — вполголоса говорит он. — Извинитесь перед отцами города, и поехали.

Уже через минуту мы сидим с Порываевым в его «Волге», которая ждала возле площади за углом, пока он подымался на трибуну. Николай Николаевич только что из округа, куда его вызвали внезапно сегодня утром, — я об этом даже не успел узнать. По пути оттуда он заехал за мной. Видно, дело и впрямь неотложное, если Николай Николаевич не стал ждать ни минуты. Я сижу рядом и жду, когда он заговорит. Но комдив молчит. Значит, дело сугубо секретное, такое, что даже сержанту — водителю машины знать не положено. Потерплю, пока приедем в штаб. Но что за дело, я, кажется, начинаю догадываться…

— Как самочувствие? — вдруг спрашивает меня Порываев.

— Вполне нормальное. Даже приглашение от властей принял на банкет по случаю годовщины…

— Ну, тогда лады, — удовлетворенно кивает он. — Я тоже получил. Да вот только… — Порываев не договаривает, а я не спрашиваю.

И лишь когда мы приезжаем в штаб дивизии и входим в кабинет Порываева, он, позвонив дежурному, чтобы вызвали начальника штаба, говорит мне:

— Приказано быть в готовности. Приказ может поступить даже завтра. Идет вся дивизия.

— К соседям? — догадываюсь я.

— Да. Но где пойдем, нам сообщат позже. Когда поступит приказ, личный состав должен будет знать одно: выходим на учения.

— На совместные с союзниками?

— Не знаю, на совместные ли… Может быть, получим особую задачу. Обстановку-то знаете…

Я знаю. У наших друзей за последние дни по всей стране все сильнее кипят политические страсти. Местами уже подняли голову фашисты, рядящиеся в демократов. Совершено несколько террористических актов. И в несомненной связи со всем этим возле западных границ наших друзей и союзников начались большие маневры бундесвера. Об этом последнее время много пишут газеты, передает радио, говорим и мы солдатам на политинформациях, подчеркивая, что обстановка тревожная.

Я сосредоточенно слушаю толчки своего сердца: медленно, но безостановочно оно наполняется тревогой, сколько забот возникает сразу…

Мы много месяцев ждали приказа о выходе на учения за рубеж, ждали их как праздника, на котором можно будет и других поглядеть, и себя показать. Но учения, вероятно, будут очень трудными, могут встретиться любые неожиданности. Конечно, мы всегда готовим людей к тому, чтобы любая неожиданность была для них ожидаемой, — на том стояла и стоит вся наша политработа, и солдат всегда должен быть солдатом, готовым выполнить любой, самый внезапный приказ. Но чем он внезапнее, тем труднее его разъяснить, а ведь чем лучше мы разъясним, тем легче приказ выполнить. «Каждый солдат должен понимать свой маневр» — это еще Суворов сформулировал.

Видимо заметив мою озабоченность, Порываев говорит:

— Не знаю, сколько времени до выхода осталось — день или больше. Но надо сделать так, чтобы тревога никого не застала врасплох. Получим задачу — на марше доразъясним. Так что готовьте своих политотдельцев. — Он спохватывается: — Да что мне вас наставлять? Ученого учить — только портить. — И вдруг внимательно заглядывает мне в глаза: — Что-то видик ваш мне не очень нравится сегодня. Как сердце-то, если по-честному?

— Да все в порядке, я уже вам говорил.

— Ну-ну… — Порываев на несколько секунд задумывается о чем-то, потом говорит: — Чувствую, придется нам в любом случае в заграничных пределах помотаться по-фронтовому. Может быть, стоит вам, Андрей Константинович, поберечься? Вот и Пал Саныч рекомендует…

— Это в каком же смысле поберечься? — настораживаюсь я. — Остаться, что ли? Пока что я на строевой службе. Или вы предпочитаете в такой поход отправиться без меня?

— Ох, дорогой мой, зачем же на меня напраслину возводить? — шутливо-обиженным тоном отвечает Порываев. — Вы же знаете… Что́ нам объясняться в теплых чувствах? И так мы друг другу ясны.

Что верно, то верно. Мне вспоминается: еще в начале весны, когда я прихворнул и Пал Саныч начал намекать, не пойти ли мне на комиссию, у меня состоялся с Порываевым разговор, дружеский и откровенный.

«И вам и мне отставка маячит, — помнится, сказал он тогда и вздохнул. — Скоро и командира дивизии не сыщешь, который войну видел, не то что кого помоложе…»

Да дело не только в возрасте. Закон жизни: молодые должны успеть научиться. Надо уже сейчас думать, кому передать дело. Не Кобецу же… Вот такому бы, как Сережа Бахтин, будь он чуть поопытнее и постарше. Или такому, как Левченко…

Эти мысли, уже не новые для меня, идут сейчас за строем других, еще более заботящих меня в эту минуту мыслей: какие распоряжения надо отдать перед маршем, что́ сделать самому, как только Порываев подробнее расскажет об указаниях, полученных в округе. Наверное, сразу же придется собрать политотдельцев, поставить задачу каждому, послать в части… Жаль срывать людей с отдыха, сегодня воскресенье. Но ведь и сам поеду куда-нибудь в полк. Куда целесообразнее?..

Входит запыхавшийся начальник штаба. Его только что разыскали на рыбалке неподалеку от города: он страстный любитель ловить форель.

— Успели что-нибудь поймать? — спрашивает Порываев.

— Четыре штуки… — улыбается начштаба. — Ну, остальные пускай пока нагуливают вес. — Порываев оглядывает нас; выражение его лица делается сосредоточенным, весь он сейчас уже в деле, ради которого так срочно собрал нас. Мы достаем блокноты, чтобы «взять на карандаш» его указания, а затем высказать свои соображения. Наш маленький дивизионный «военный совет» начинает свою работу.

Со вчерашнего дня, когда поступило распоряжение срочно готовиться к выходу, я провел несколько совещаний, побывал у артиллеристов и в полку Рублева — оттуда я приехал только что. Заглянул там в батальон к Левченко. В разговоре с ним вспомнили о Макарычеве. Левченко сказал, что по службе у Макарычева все в норме, и даже более того — его взвод за последний месяц по всем показателям снова вышел в число лучших в батальоне, и многие теперь считают, что с Макарычевым обошлись по партийной линии, пожалуй, крутовато, можно было бы и продлить ему кандидатский стаж. Но Левченко остается при прежнем мнении, полагая, что так получилось по вине прежде всего самого Макарычева — слишком ершисто держался он на партсобрании. Однако Левченко согласился со мной, что главное в каждом человеке — не слова, не поза, а суть. А суть в Макарычеве, я убежден, надежная…