Космонавты живут на земле

Через несколько минут Зара Мамедовна дружески ему подмигнула и осведомилась:

— Кнопки не перепутаете, когда будете тушить контрольные лампочки и отвечать на мои вводные?

— Попытаюсь.

— Тогда усаживайтесь в кресло.

Она еще раз ободряюще кивнула головой и приказала закрывать кабину. Крышка над головой Горелова с мягким ударом захлопнулась, и он остался один. Попробовал ремни — привязан удобно. Осмотрел над головой длинный ряд лампочек. Они будут загораться, а он должен выключать. Перед ним панель с кнопками и экраном. Во время бешеного вращения на экране будут возникать цифры, а он либо голосом по радио, либо нажимая световую кнопку должен будет их называть. Все в отряде, даже тяжеловес Олег Локтев, утверждают, что самое трудное при испытании на центрифуге — это владеть своим голосом, когда на твое тело обрушиваются огромные перегрузки.

Горелов откинулся в кресле, потом собрал тело в единый упругий комок, подал корпус вперед. Но тотчас же вспомнил добрый совет «короля центрифуги» Игоря Дремова: «Пойдешь на испытания, слишком не напрягайся, Алешка. Сам ты должен быть собранным, а тело чуточку размягчено». И он поступил именно так. Поглядев на часы, включил передатчик.

— Космонавт Горелов к испытанию готов.

— На-чи-на-ем, — чуточку нараспев предупредила Зара Мамедовна. — Раз, два, три... включаем.

Он почувствовал небольшой толчок, и сразу же пришло то чудесное ощущение, какое он испытывал всякий раз в полете. Машина устремляется ввысь, распарывая невесомый воздух, а твое тело пружинисто прижимает к жесткому пилотскому сиденью. Немножко сдавлено дыхание, но хочется петь от радости. Однако в полете такое ощущение быстро проходит. Здесь же оно осталось постоянным и только усилилось, как показалось Алеше, немного.

— Включаем пять Ж, восемь, десять... — услышал он.

На экране возникло число 223. Такое же число зажглось над одной из кнопок. Оно несколько подрагивало, но не расплывалось. Горелов не почувствовал, но пришло новое — ему стало гораздо труднее дышать. Он попытался поднять правую руку, она была неимоверно тяжелой. «Ерунда, осилю!» — крикнул он себе требовательно, потому что контрольное число на экране продолжало гореть. Он сделал новое усилие, вложив в него злость и упрямство. Рука повиновалась, и Алеша загасил кнопку.

— Молодец! — донесся восхищенный голос Зары Мамедовны. — Это при одиннадцати-то Ж. Как чувствуете себя?

Он хотел ответить, но не смог разжать рта и тогда вспомнил о шнуре с кнопкой. Три раза ее надавил, что означало: отлично. Вероятно, центрифуга вращалась еще быстрее. Ему стало казаться, что на все его тело — грудь, плечи, бедра — положили тяжелую холодную плиту и он не в силах ее снять. Он должен покориться, терпеть. Перенести во что бы то ни стало. Спину и грудь ломило, болели плечи, зеленые искорки полыхали в глазах. Сипло дыша, он думал: «Это я в настоящем космическом корабле. Это я прохожу через плотные слои. Впереди черный космос и орбита. Надо терпеть, Алешка!»

— Двенадцать Ж! — выкрикнула Зара Мамедовна.

Человек переносит до двадцати. Значит, в резерве у жизни еще восемь перегрузок...

— Тринадцать Ж! — сказали в это время над пультом, и стрелка реостата послушно остановилась против этого числа.

Но Горелову стало отчего-то чуточку легче, будто попробовал кто-то столкнуть с него невыносимую плиту и она на мгновение поколебалась, чтобы затем еще прочнее его оседлать. Он сидел сгорбившись, глазами припав к экрану, не в силах поднять чугунной головы. Нет, в авиации такого он не испытывал. Когда же эта голубая, безмятежная с виду машина прекратит свое бешеное вращение? Как она не поймет, что для него, усталого беспредельно, сейчас каждая секунда кажется часом? И машина наконец поняла. Голосом Зары Мамедовны, очень радостным почему-то, она воскликнула:

— Десять Ж... восемь... пять.

На экране появилось число 123, яркое, четкое, совсем не подрагивающее. Куда-то упала невидимая холодная плита. Он свободно ворочал теперь руками и ногами, даже петь захотелось. Он только не сразу понял, что центрифуга замерла. Он это установил, когда над ним распахнулась крышка кабины и Федор Федорович стал отстегивать цепкими жилистыми руками ремни, привязывавшие его к сиденью.

Алеша пружинисто выбросил свое тело из кабины. Зара Мамедовна встретила его в пультовой восторженно.

— Голубчик вы мой! У вас изумительной крепости организм. Я была с вами крайне суровой, довела перегрузку чуть ли не до четырнадцати, а вы таким молодцом из кабины вышли.

Алексей рассмеялся:

— Если в свое время Россия выдержала поход четырнадцати держав, почему же мне не выдержать ваши четырнадцать Ж?

— Молодчина! Посмотрите, какая ровная кардиограмма. Не сердце, а перпетуум-мобиле.

Он удовлетворенно кивал головой, внутренне ликуя от всех этих комплиментов, и не сразу встретился с глазами находившегося в пультовой Кострова. Тот уже успел сменить тренировочный свитер на обычный военный костюм.

— Поздравляю, — негромко произнес Костров. — А вот у меня, кажется, не все нормально.

В светлой пультовой повисла неловкая тишина. Костров держал в руке обрывок белой ленты с записями, оставленными на ней осциллографом. У него было какое-то серое, покрытое мелкими-мелкими бисеринками пота лицо, невероятно бледные губы и очень растерянные глаза.

— Вот... взял на память, — вымученно улыбнулся он и протянул огрызок ленты. — Посмотри, как линия жизни пляшет... экстрасистола так называемая.

— Не понимаю, — недоуменно протянул Горелов.

— И дай тебе бог никогда не понимать.

За своим рабочим столиком Зара Мамедовна, лаборантка и дежурный врач сосредоточенно рассматривали ленту и след, оставленный на ней зубцами осциллографа, напоминающий линию горного хребта, с провалами ущелий и остриями вершин.

— Экстрасистола — это нарушение ритма в работе сердца, — рассеянно вымолвила Зара Мамедовна, — чертовски досадно, Владимир, но я обязана докладывать об этом своему начальству. Обязана! — И подняла на Кострова добрые, все понимающие глаза.

Дурная весть — что перекати-поле. Подхваченный ветром, сохлый сорняк витает над пахотной землей и сеет, сеет во все стороны ненужные семена, которым не радуются ни поле, ни люди.

Не успел Володя Костров вернуться в городок, а весть о том, что он не выдержал зачетной тренировки на центрифуге, уже облетела очень и очень многих. Узнали об этом и те, кому, как говорится, не было положено по штату. Стоустый шепоток бежал от человека к человеку. Даже капитан Кольский, комендант гарнизона, и тот вздохнул, повстречавшись с Костровым у входа в штаб.

— Ничего, ничего, Владимир Павлович! Не унывайте...

Генерала Мочалова на месте не оказалось, и Костров влетел в кабинет начальника медслужбы полковника Лапотникова. Подслеповато щурясь, тот развел руками. Он не был никогда перестраховщиком, но авторитету больших людей всегда доверял и часто самые категорические их заключения старался преподносить в смягченной форме.

— Ну так что же, — сложил он руки на груди, — сдали, батенька мой? Вопрос становится весьма остро.

— Как именно? — нервно спросил Костров.

Лапотников притянул к себе поодаль лежавшие очки и стал их вертеть, держа за конец тонкой оправы. Когда очки сделали третий оборот, он снова положил их на место.

— Вы не подумайте, что я хочу подсластить пилюлю. Зара Мамедовна пыталась вас защищать, высказывалась в пользу дополнительных тренировок, но генерал медицинской службы Заботин непоколебим. Он считает, что человеческий организм, не выдерживающий нагрузок, нетренируем. Разумеется, он будет настаивать на вашем отчислении.

Костров вздрогнул и весь подался вперед. Казалось, обычная выдержка вот-вот его покинет. Потемнели глаза, и складки зыбью побежали от уголков рта.

— Меня отчислить... после стольких лет тренировок?

Лапотников подавленно вздохнул:

— Все это верно, и я ваше состояние понимаю. Но экстрасистолы — паршивая вещь, и при наличии их навряд ли разрешит медицина сажать человека в космический корабль, зная, что при проходе сквозь плотные слои человек этот должен переносить большие перегрузки. Где гарантия, что он останется, мягко выражаясь, невредимым?