Журнал Наш Современник 2009 #2

Этим горьким наблюдениям подвёл своеобразный итог в своих тяжких размышлениях будущий Патриарх, владыка Сергий Страгородский: "Рядом с…громкими заявлениями о своём Православии мы остаёмся равнодушными к самому существенному, не замечаем, что жизнь наша - и частная, и общая - устрояется совсем не по-православному, не на тех началах, которые преподаёт нам вера".

Иоанн Кронштадтский всю причину крушения жизненных основ и всеобщего морального разложения видел во всеобщем отпадении от Церкви. 25 марта 1906 года он произнёс горькое и пронзительное Слово на Благовещение: "Вера слову истины, Слову Божию исчезла и заменена верою в разум человеческий; печать, именующая себя гордо шестою великою державою в мире подлунном, в большинстве изолгалась - для неё не стало ничего святого и досточтимого… не стало повиновения детей родителям, учащихся - учащим и самих учащих - подлежащим властям; браки поруганы; семейная жизнь разлагается; твёрдой политики не стало, всякий политиканствует, - ученики и учителя в большинстве побросали свои настоящие дела и судят о политике, все желают автономии… Не стало у интеллигенции любви к родине, и они готовы продать её инородцам, как Иуда предал Христа злым книжникам и фарисеям; уже не говорю о том, что не стало у неё веры в Церковь, возродившей для нас Бога и небесного отечества; нравов христианских нет, всюду безнравственность; настал, в прямую противоположность Евангелию, культ природы, культ страстей плотских, полное неудержимое распутство с пьянством, расхищение и воровство казённых и частных банков и почтовых учреждений и посылок, и враги России готовят разложение государства… "

В это же самое время в интеллигентской среде расцветали пышным цветом "богоискательские" и "богостроительские" тенденции. "Революционный раж" прекрасно сочетался и с распространившейся модой на старообрядчество, на сектантство, и с новейшими религиозно-философскими исканиями, жажду на которые не могла удовлетворить официальная церковь.

Как вспоминал в своём капитальном труде "Старообрядчество и русское религиозное чувство" один из совладельцев знаменитого банкирского дома,

известный публицист и убеждённый старовер Владимир Павлович Рябушин-ский, "… в русской интеллигенции возобновился интерес к религии. Такое возрождение не было ни случайным, ни непонятным: многие лучшие люди страны не шли за толпой даже в самые тёмные годы религиозного упадка, а, разбив кору чёрствости казённой церкви, умели и тогда согревать свою душу у теплоты православия… Интеллигентские "никодимы" осмелели и стали открыто заявлять о своём интересе к духовным вещам. В. Соловьёву, В. В. Розанову, Мережковскому и т. д. жить было уже легче: их "никодимы" читали и обсуждали открыто, не боясь упрёка в некультурности. Начался религиозный подъём под разными формами: в виде символизма, какого-то гностицизма, неоправославия, а затем у некоторых, правда, не всегда без отсебятины, стала просыпаться тягота просто к православию. Одни нашли у народа Серафима Саровского, другие вспомнили Сергия Радонежского, третьи, научившись у старообрядцев, поняли религиозный и эстетический смысл русской иконы, долгое время называвшейся раскольничьей и служившей предметом насмешек. А впоследствии, для подношений царям и великим мира сего, стали выменивать (покупать) древние иконы".

Этот пышный расцвет характеризовался появлением интересных и утончённых интеллектуальных трудов по богословию, философских размышлений о вере и безверии, он же свидетельствовал о раздроблении сознания, о ликвидации духовного стержня общества. Каждый в своих поисках шёл кто в лес, кто по дрова, и создавалась та самая амальгама из "противоречивых мнений", гасящая живое религиозное чувство и отталкивающая уже и так нетвёрдых в вере людей от высокоумных интеллектуалов, озабоченных "религиозными исканиями".

И не случайно у Рябушинского возникает в контексте его суждений о старообрядчестве и "интересе к духовным вещам" имя Дмитрия Мережковского, для которого старообрядчество и сектантство были одной из "основных тем" этого периода. В 1903 году он вместе с Зинаидой Гиппиус совершил паломничество к озеру Светлояр, скрывавшему, по народной легенде, невидимый град Китеж, собирая материал для заключительного романа своей трилогии "Христос и Антихрист" - "Пётр и Алексей". Антиномия, заявленная уже в названии самой трилогии, здесь лишь подчёркивалась жирной чертой. Бог-Отец - Бог-Сын, западнический путь - национальная самобытность: на этом схематичном противопоставлении и строил Мережковский свой роман.

Не вдаваясь глубоко в историю, препарируя по-своему доступные ему книжные источники, он создал произведение, которое вполне мог бы написать просвещённый иностранец с холодным отстранённым взглядом на русскую жизнь. Впрочем, к Мережковскому, как к иностранцу в России, независимо от положительной или отрицательной коннотации этого восприятия, относились и Андрей Белый, и Михаил Пришвин, и Василий Розанов. А наиболее точную характеристику Мережковскому как писателю дал замечательный русский философ Иван Ильин:

"Мережковский как историк - выдумывает свободно и сочиняет безответственно; он комбинирует добытые им фрагменты источников по своему усмотрению - заботясь о своих замыслах и вымыслах, а отнюдь не об исторической истине. Он комбинирует, урезает, обрывает, развивает эти фрагменты, истолковывает и выворачивает их так, как ему целесообразно и подходяще для его априорных концепций. Так слагается его художественное творчество: он… укладывает, подобно Прокрусту, историческую правду на ложе своих конструкций - то обрубит неподходящее, то насильственно вытянет голову и ноги… Он злоупотребляет историей для своего искусства и злоупотребляет искусством для своих исторических схем и конструкций… Трудно было бы найти другого такого беллетриста, который был бы настолько чужд природе или даже противоприроден… Его любимый эффект состоит в том, чтобы описывать некий мистический мрак, внезапные переходы из темноты к свету и наоборот: при этом подразумевается и читателю внушается, что там, где есть мрак, там уже царят жуть и страх; и где человеку жутко и темно, там есть уже что-то "мистическое"… Из всего этого возникает своеобразная, сразу и больная и соблазнительная половая мистика; мистика туманная и в то же время претенциозная; мистика сладострастно-порочная, напоминающая половые экстазы скопцов или беспредметно-извращённые томления ведьм. У внимательного, чуткого читателя вскоре начинает осаждаться на душе больная

муть и жуть; чувство, что имеешь дело с сумасшедшим, который хочет выдать себя за богопосещённого пророка… И почему русская художественная критика, русская философия, русское богословие десятилетиями внемлет всему этому и молчит? Что же, на Мережковском сан неприкосновенности? Высшее посвящение теософии? Масонский ореол и масонское табу?"

Клюеву, читавшему роман "Пётр и Алексей", ничего кроме отвращения не могло внушить описание Мережковским староверов-самосожженцев, как "безумной толпы", а сцена хлыстовского радения могла привести только в холодную ярость. "Вдруг свечи стали гаснуть, одна за другой, как будто потушенные вихрем пляски. Погасли все, наступила тьма - и так же, как некогда в срубе самосожженцев, в ночь перед Красною Смертью, послышались шопо-ты, шорохи, шелесты, поцелуи и вздохи любви. Тела с телами сплетались, как будто во тьме шевелилось одно исполинское тело со многими членами. Чьи-то жадные цепкие руки протянулись к Тихону, схватили, повалили его.

- Тишенька, Тишенька, миленький, женишок мой, Христосик возлюбленный! - услышал он страстный шёпот и узнал Матушку.

Ему казалось, что какие-то огромные насекомые, пауки и паучихи, свившись клубом, пожирают друг друга в чудовищной похоти".

И, как живописал Мережковский, детей, якобы зачатых во время радений, "матери подкидывали в бани торговые или убивали собственными руками". А хлыстовка Марьюшка жалуется главному герою Тихону, что, дескать, единоверцы "убьют Иванушку", "Сыночка бедненького", "Чтоб кровью живой причаститься… Агнец пренепорочный, чтоб заклатися и датися в снедь верным". Кощунство Мережковского было тем более омерзительным, что все эти "душераздирающие" сцены он сопровождал отрывками слышанных им песнопений христов, что должно было произвести впечатление достоверности описываемого.