Через триста лет после радуги (Сборник)

Солнце падало на зазубренные верхушки лиственниц, и сладостный дым махры согревал душу. Комары кружились над нами и улетали, вспугнутые запахом репудина, чтоб уступить место другим.

— За что дурацкое прозвище? — спросил я.

— Это давно. По ошибке, — ответил он, опять усмехнувшись. — Перепутал кто-то Мельпомену с Фемидой. Я ж юрист — значит, из клана Фемиды, а прилипло ко мне Мельпомен.

— Дела-а, — вздохнул я. — И это правильно?

— Сейчас я смог бы быть адвокатом, — задумчиво сказал Мельпомен. — За долгие годы я нашел простую формулу: надо верить в людей и им. Даже Михе. И многим, подобным ему. Рыбак на своем месте дороже плохого судьи. Жаль, что я утратил профессиональное право быть адвокатом.

Верхушки лиственниц взорвались кровью, на теневой стороне реки рождалась пленка тумана. И в ушах у меня стоял задумчивый голос: «Во всяком человеке — Человек с большой буквы. Иногда его трудно извлечь, иногда невозможно, но пробовать нужно всегда. Запомни это на всю жизнь, инженер».

В этот момент мучительное счастье минуты сдавило мне сердце, и наступил тот миг, что посещает нас иногда и еще, говорят, должен навестить перед смертью. В этот миг ты можешь собрать воедино треск углей на костре, сгоревшем десять лет назад, запах матери и всех женщин, которых любил, все свои сны и поступки, голоса и портреты людей, встреченных в безудержном беге времени. В этот миг ты чувствуешь себя частью тесного мира, где отвечаешь за все и за всех, а все за тебя, что бы там ни стряслось вчера или завтра.

Анютка, Хыш, свирепый Макавеев

— Эй, Хыш, скоро? — спрашиваю я.

— Уже раскис, — говорит он, не оглядываясь, и перешагивает сразу через пять кочек.

Мы идем на юго-запад. Хыш и я. Идем к тем местам, где есть уличные репродукторы и нет кочек, где гуляют по тротуарам и не едят свиную тушенку.

Перед моим носом качается сутулая спина. Вторые сутки. Вторые сутки маячат передо мной стоптанные задники сапог.

— Терпи, салажонок, — повторяет Хыш.

Я прикусываю от злости губу, но помалкиваю. Возможно, я и есть салажонок по сравнению с ним, видавшим всякую жизнь человеком. Мы идем искать справедливость. Усталая человеческая спина маячит мне на пути к ней.

…Два месяца назад верткий самолет Ан-2 закидывал в горы последнюю партию груза. Среди груза был и я — вновь испеченный представитель рабочего класса. Бывают у человека в девятнадцать лет всякие идеи, которые сажают его на кучу тюков и под грохот мотора несут в неизвестность. Самолет сел у подножия какой-то невеселого вида сопки. Был снег, был темный обдутый камень и загадочные бородачи, бежавшие навстречу. Были три палатки. Я очутился в одной из них.

А на другой день я уже осваивал свою нехитрую «специальность». Надо пробить ломиком стаканчик — ямку, потом взрывник заложит туда аммонал, потом грохнет взрыв, и надо убрать дробленые камни, зачистить дно канавы лопатой. Потом надо снова долбить ямку. После трех ямок я понял, почему на Севере канавы не копают, а «бьют». К вечеру первого дня я твердо знал, что до самой смерти не забыть мне сладковатый запах взрывчатки. Руки мои, спина моя не забудут. Все это немного походило на войну. Канавы ползли на сопку, как упрямые подкопы в осажденную крепость, ахали взрывы, и даже ломик в руках напоминал короткое и тяжелое римское копье. Наша партия искала молибден. Где-то под камнями, под каменной кожей сопки пряталась его руда. Я в жизни не видал молибдена, не знал даже, какого он цвета. Но вместе с другими бил канавы, а по нашим следам шло ученое начальство, которое знало.

— Привал! — объявляет Хыш.

Мы садимся на кочки, скидываем рюкзаки. Плотное облако комаров окружает нас. Хыш рвет сухую осоку, потому что больше нечего жечь на этой веселой земле. Желто-зеленая плешивая равнина окружает нас. Над равниной бесцельно слоняется ветер. Это тундра. Северная тундра и желтый август.

Две консервные банки стоят в тусклом травяном пламени, две пачки чаю лежат рядом. Хыш варит чифир. Знаменитый напиток, от которого разгибается усталая спина и сердце молотит, как гоночный двигатель.

…Был человек по имени Макавеев. Наш начальник. Я помню один день. В тот день первый раз показались гуси. Они шли на север торопливым ломаным строем. Я видел, как ребята в соседних канавах ставят ломики и запрокидывают головы. Я тоже бросил работу, тоже запрокинул голову и чувствовал, как что-то славянское шевелится у меня внутри. Это же был гусиный косяк в северном небе.

Снизу, из-за камней, вынырнуло красное лицо Макавеева.

— Эх, дробью бы шарахнуть, — сказал он.

— Жаль, — сказал я.

— Скажи, какой Гегель выискался, — ругнулся Макавеев. Он пошел дальше. Было удивительно, до чего легко нес он по камням свое огромное тело. Кричали в высоте гуси. Я снова взял ломик и подумал о том, что хорошо было бы, если бы Макавеев хоть раз показал нам, какая она есть, молибденовая руда. Может быть, я или другой из канавщиков случайно споткнется об эту нужную штуку.

С того дня за мной осталась философская кличка Гегель.

…Ветер разносит седую кучку пепла. Закопченные банки отброшены в сторону.

— Пошли! — командует Хыш.

Чифир сделал свое дело. Я даже иду впереди. Я иду впереди по пятнистой равнине, по самой макушке глобуса. Школьный шарик Земли послушно крутится ногам навстречу. Горизонт впереди все раскладывает и раскладывает товары по заманчивому прилавку. Среди этих товаров имеется море. Близко. Только снова сутулая спина вырастает передо мной, и горизонт превращается просто в кочки под ногами.

Спина человека по прозвищу Хыш. Я даже не знаю, как зовут его на самом деле. Была у него любимая поговорка: «Хыш бы ум у людей был, хыш бы немного». Так и прозвали: дядя Хыш… Я сильно невзлюбил его вначале. Можно было посмотреть на лицо и не читать биографию. Круглое, в вечной щетинке лицо, не внушающие доверия глазки. Сутулый, жилистый северный бродяга. Из тех, что не любят «мемуарных» разговоров, из тех, что не получают писем. Потом я привык к нему. Не одни же ангелы должны населять планету. Давно-давно отклонились люди от типового проекта господа бога.

Был еще один такой, отклонившийся. Человек по имени Васька. Взрывник. Он не бил бурки, не ползал с молотком по готовым канавам. Просто помогал заполнить стаканчик аммонитом и крутил ручку взрывной машинки. Стоял посредником между нами и взрывом. А через две недели даже не посредничал. Так посматривал, как мы все делаем сами, и рассказывал истории про разных неуков, которым отрывало пальцы, руки, а то и головы.

— Под суд за это дело тебя, Васька. Не позволяй.

А Васька улыбался в ответ во всю ширину гладкой рожи.

— Каждый из вас очень желает жить, — говорил он. И это было стопроцентной правдой.

Нас было восемь человек, которые «очень желали жить». Одинаковые ребята из разных мест. Все новички, кроме Хыша, крученого ветерана. Мы били бурки, делали за взрывника его опасную работу, полировали Ладонями ломики, ворочали камни.

В коротких перекурах да перед сном «нащупывали» друг друга, Всегда интересно знать, что водит других по свету.

А Макавеев только говорил: «Давай!»

— Давай, — говорил он хмуро, — ленивые дьяволы. Иль вам, философам, деньги не нужны?. — А сам все возился по готовым канавам. В глине всегда был человек, как будто не мы, а он в одиночку прокладывал по сопочному лбу канавные шрамы.

Нравился нам наш начальник. Нравился за то, что хмурый, за то, что работает сам до остервенения, за то, что не разводит словесной водички. С таким проще жить.

…Комары идут за нами густым шлейфом. Сколько тысяч я истребил их сегодня? Даже ладони почернели. Липкая темная, паста покрывает лицо и шею.

— Хыш бы дождик пошел, хыш бы небольшой.

— Долго нам еще?

— Ша-агай!

Я шагаю, шагаю. Вот верь после этого всяким ученым книгам. Почти семьдесят градусных параллелей отделяют меня от экватора, а я задыхаюсь. От жары, от москитов, от кочковатой здешней Сахары.