Силуэты

„Лампочки точно желтые глаза собаки“ — этот образ повторяется у Вас дважды на тринадцатой и шестнадцатой стр. „Тускло цедят желтый грязный воздух“. Цедят всегда сквозь что-нибудь и медленно или быстро, а „тускло“ цедить — это никто не поймет. И как могут лампочки цедить, т. е. пропускать сквозь себя воздух? Затем: если Вы сказали „лампочки желтые“, этим Вы уже сказали, что и свет желтый, не нужно повторять одно и то же слово на близком расстоянии, скучно это.

Вы часто искажаете слова: „швыбздик“ — правильно будет „шибздик“. Не „сколыпнул“, а „сколупнул“, — от глагола — колупать. „Очини ухо“, — ухо — не карандаш. „Очини“ это должно быть украинское „отчини“ — открой. „Заместо голландского отопления бы нанялся“ „бы“ следовало поставить после „нанялся“. Русские всегда так и ставят. Человек у Вас „кусал, царапал, целовал, ласкал“ землю. Возможно, что он все это и делал, но не так, как Вами написано, потому у вас трудно поверить, что человек действительно делал это.

Все это — не пустяки, не мелочи, а — техника. Так же как токарь по дереву или металлу, литератор должен хорошо знать свой материал — язык, слово, иначе он будет не в силах „изобразить“ свой опыт, свои чувства, мысли, не сумеет создать картин, характеров и т. п. Вы, молодежь, должны учиться владеть техникой литературной работы так же мастерски, как владели ею наши классики. Вам надобно знать все, что знали они и — знать лучше их. История призвала Вас к созданию новой жизни, значит — Вы должны и литературу тоже обновить. Вам не надо торопиться хвалить друг друга за малые успехи, на Вас возложена обязанность стремиться к успехам большим. На Вас, на Вашу работу с надеждой смотрит трудовой народ всего мира, из Вашей среды должны выйти поэты, ученые, вожди. Вы должны учиться, не щадя себя, учиться всему, что есть лучшего в мире, всякой технике и, конечно, технике словесного творчества. Этому научиться не так трудно, потому что у Вас есть великолепные образцы: Гоголь, Лев Толстой, Лесков, Чехов, Пришвин и немало других отличнейших знатоков русского языка, строя русской речи. Поймите меня: я говорю не о подражании, а только о необходимости для Вас обогатиться словами, изучить дух языка, строй речи. Идеологической заразы отравления духом враждебного Вам класса бояться не следует, — всякий страх возникает из непонимания, да и уже проходит то время, когда рабочие люди чего-то боялись.

Затем, возвращаясь к т. Полевому, я должен сказать, что он, несмотря на его промахи технические, человек — по натуре его — даровитый, это — ясно. Но, учиться надо, товарищ, учиться!

М. Горький

30 марта 1928 г.

Сорренто

Биографию фабрики, пожалуй, Полевому рано писать, очень трудная тема»… [2]

Помню, схватил это письмо, убежал на набережную Волги, на тот самый ее конец, где иссякал город и начинались пустыри, сел на какое-то бревно и снова и снова перечитывал слова: «…Так же как токарь по дереву или металлу, литератор должен знать свой материал — язык, слово…» «Вам не надо торопиться хвалить друг друга»… «Учиться надо, товарищ, учиться». Эти фразы так вросли в память, что и сейчас вот, сорок пять лет спустя, я легко воспроизвожу их, не боясь ошибиться даже в запятых.

Это письмо молодые тверские литераторы не только читали, но по фразам заучивали наизусть. Оно стало программой литературного кружка, организовавшегося при редакции «Смены». Что там греха таить, все мы тогда были ребятами с большим самомнением. И, написав по паре-тройке стихотворений или тиснув в газете рассказец, начинали мнить себя поэтами, писателями и торопились расстаться с фабрикой или деревней, бросить учебу и перейти на литературный труд. Сколько такого приходится наблюдать и сегодня!

Письмо Горького как бы сразу охладило нас, не обрубив крылья, поставило, однако, на землю и заставило многих серьезно взяться за учебу. Думается мне, что эти горьковские советы, адресованные, в сущности, не одному, а всем молодым писателям, и сегодня не выцвели, не потускнели, не потеряли своего организующего значения.

Для моей же судьбы письмо это было решающим. Я понял, что литература, журналистика — профессии сложные, серьезные, требующие труда и максимальной самоотдачи, что нельзя ими заниматься между делом, что надо им отдаться целиком.

Переписка Тверь — Сорренто продолжалась. Она стала регулярной и принимала все более дружеский характер. Горький и адресовался к нам как к своим друзьям, давал советы, сообщал интересные новости из своей жизни и обращал внимание на самое интересное, что было в те дни в международном положении.

16 марта 1928 года мы получили радостное известие. Горький сообщал, что готовится выехать в Советский Союз, и обещал, что приедет в Тверь, лично познакомиться со своими корреспондентами — тверской молодежью и поговорить о принятии шефства над газетой «Смена», на что мы более или менее неуклюже намекали почти в каждом своем письме.

В этом письме он, в частности, советовал: «На днях в „Известиях“ или в „Читателе и Писателе“ появится статейка моя „О науке“. Вы бы в „Смене“ перепечатали кусочка два-три».

В конце письма Горький, между прочим, писал:

«Получил письмо из Нью-Йорка от одного товарища. Сообщает, что после нескольких лет официального благополучия здесь начинается глубокий кризис, который всего заметнее на быстром росте количества безработных.

В Ист-Сайде огромнейшие, в несколько тысяч человек, очереди безработных в ожидании бесплатной тарелки супа или места в ночлежке. В Колорадо и Пенсильвании между шахтерами и владельцами копей идет борьба. В настоящее время около 200 тысяч шахтеров, в буквальном смысле слова, умирают с голода.

Товарищ — солидный человек, к преувеличению не склонен.

В прошлом году в Нью-Йорке была организована выставка коллекции почтовых марок. Стоимость этой выставки, ни к черту не годных кусочков бумаги, оценена была в 40 миллионов долларов, т. е. в 800 миллионов рублей. Так-то.

А. Пешков.»

Это была совсем уже дружеская информация. Так пишут отцы детям, делясь с ними тем, что особенно занимает и увлекает их, желая, чтобы дети разделили их тревоги.

Особенно интересным было письмо, полученное тверскими комсомольцами 19 апреля 1928 года. Его Алексей Максимович прислал по своей инициативе, без всяких вопросов с нашей стороны. Просто захотелось, по-видимому, поделиться с людьми, которым он симпатизировал, тем, что его занимало, а может быть, и тревожило.

В этом письме Алексей Максимович коротко сообщал, что литературный кружок в профтехнической школе в г. Покровском обратился к нему с вопросом: пролетарский ли он писатель. На этот вопрос он ответил статьей, которую вместе со своим письмом прислал и в «Смену».

Вот эта статья, которую почти целиком перепечатываю из «Смены» № 46 за 20 апреля 1928 года.

«Дорогие товарищи! Лично меня не интересуют споры критиков о том — пролетарский я писатель или не пролетарский. В массе юбилейных поздравлений, получаемых мною от рабочих со всех концов Союза, рабочие единодушно именуют меня „нашим“, „пролетарским“ и „товарищем“. Голос рабочих для меня, разумеется, внушительнее голоса критиков. Я очень горжусь тем, что рабочие меня считают своим человеком, своим „товарищем“: это искренняя моя гордость и великая честь для меня. А термин „пролетарский“, на мой взгляд, уже не совсем отвечает действительному положению трудовой массы Союза Советов. „Пролетариатом“ именуется, как вы знаете, класс людей, живущих личным заработком и не имеющих иных средств к существованию. Но приложимо ли это наименование к рабочим и крестьянам Союза Советов, к трудовой массе, которая взяла в свои руки политическую власть в нашей стране и постепенно овладевает всем хозяйством, всеми сокровищами страны. Вопрос должны решать вы сами.