Ангел Варенька

На правах очевидца ты даже пытаешься представить, кто это фотографировал. Маленький юркий фотограф с допотопной треногой и магниевой вспышкой, приглашенный из ателье, или мамин брат с любительской «лейкой»? Или, может быть, сосед с трофейным немецким аппаратом, которому завидовал весь двор? Нет, автора фотографии уже не вспомнить, но зато можно высчитать год — сорок шестой, послевоенный, оттого и отец еще в гимнастерке и на матери — простенький ситчик в горошек, а главное, в воздухе словно неуловимо разлито что-то от сороковых. Ты листаешь дальше картонные страницы альбома с прорезями для фотографий, и сороковые сменяются пятидесятыми, гимнастерка и ситцевое платьице — черно-бурой лисицей на воротнике у матери, габардиновым пальто и касторовой шляпой на отце, и ты сам уже не запеленутый младенец, а худенький мальчик в матроске с пятном зеленки на голом колене и аккуратной челочкой на лбу…

Семейный альбом Федотовых, о котором я хочу рассказать, выглядит, как и все подобные альбомы, — пухлая обложка с выпуклым медальоном, изящный медный замочек и твердые картонные страницы. Фотографий в нем довольно много — и аккуратно вставленных в прорези, и еще не разобранных, а просто перевязанных тонким шнурком. Фотографии делались в разные годы, но с единственной целью запечатлеть на память семейные сцены, увековечить застолья, праздники, встречи по разным поводам, и поскольку Федотовы — потомственные москвичи, то и на фотографиях проглядывает Москва, уголки Малой и Большой Молчановки, Собачьей площадки, от которых мало что сохранилось после перестройки Арбата. Тем-то и дорог мне этот альбом, и, всматриваясь в пожелтевшие снимки, я порою думаю: раньше были портретные галереи в усадьбах, а теперь — семейные альбомы, заменяющие нам родословную, которую мы давно разучились вести…

I

Вот самый первый снимок, сделанный за городом, под Москвой, и запечатлевший встречу двух братьев Федотовых, судя по выражению лиц, не слишком радостную, с оттенком взаимной настороженности: Глеб Аркадьевич протягивает гостю обе руки, а Борис Аркадьевич хмуро втолковывает ему, что приехал лишь ради того, чтобы помочь добраться тетушке, и пробудет от силы час. Так комментируют этот снимок Федотовы, тем самым как бы оправдывая Глеба Аркадьевича, который мог бы просто обидеться на слова брата, но кое в чем и он был повинен. Зная строптивый нрав Бориса Аркадьевича, нужно было самому позвонить ему, а не рассчитывать, что приглашение передаст кто-то из родственников. Глеб Аркадьевич сетовал на свою оплошность, но в глубине души сознавался, что если бы о брате вообще забыли, он бы убиваться не стал. История их сложных отношений с Борисом насчитывала много лет, и каждая их встреча кончалась досадными столкновениями, к которым Федотовы давно привыкли и с которыми устало мирились.

На этот раз началось все по-семейному, гуляли, собирали клубнику, и надо же было Глебу Аркадьевичу заговорить на больную тему! Вечно оторванный от Москвы или по горло занятый, он и раньше забывал о семейных табу, но одно дело неуклюже осведомиться у тетушки о судьбе ее пропавшей кошки, а другое — наступить на кровавую мозоль Бориса Аркадьевича. По рассказам Федотовых, Борис Аркадьевич с его обществом отстаивали от посягательств архитекторов очередной мемориальный домик в арбатских переулках, явно мешавший новой застройке, и поэтому Глеб Аркадьевич со свитой помощников боролись за то, чтобы его снести. Вроде бы лед сдвинулся, но тут подоспел закон об охране памятников. Братец тогда возликовал: он был уверен, что архитекторы сложат оружие, они же просто изменили тактику. И вот Глеб Аркадьевич возьми и скажи, что Моссовет почти уже дал разрешение на снос.

— Мы привели кое-какие аргументы, Боря… Словом…

— Аргументы?! Не понимаю… Или это не восемнадцатый век?! Не памятник?!

Прилепив к носу пенсне, Борис Аркадьевич стал вдвое воинственнее.

— Видишь ли, дорогой…

— Не желаю ничего видеть! Я не потерплю этот вандализм!

Разговор продолжался на повышенных тонах и кончился тем, что Глеб Аркадьевич, взбешенный, выбежал вон из гряд, а Борис Аркадьевич схватился за сердце, его отвели на лавочку, где он отталкивал валерьянку и кричал что-то про вандализм. К обеду ссора вроде бы улеглась. Борис Аркадьевич лишь прерывисто и шумно дышал и, зачерпнув ложкой вегетарианский борщ, откладывал ее в сторону. Глеб Аркадьевич ел спокойно. Остальные Федотовы переговаривались вполголоса, ожидая, что выяснение отношений возобновится уже на дипломатическом уровне.

— Хорошо, есть у тебя конкретные доводы? — спросил старший брат, и Борис Аркадьевич вскинул брови, удивляясь дерзости того, кто, будучи уничтоженным в предыдущей схватке, начинает новый раунд как победитель.

Этот момент тоже запечатлен на снимке, к которому Федотовы любят давать объяснения. Мы видим обеденный стол под яблонями, двух пикирующихся братьев, а сзади — федотовскую дачу, построенную еще до войны, в те далекие времена, когда вокруг лишь появлялись столбики, обозначавшие границы кооперативных участков. Старое поколение Федотовых благоговейно хранило легенду о грибном изобилии (белые собирали ведрами, а сыроежек не брали), о прозрачной речной воде, сквозь которую был виден песок, об антоновских яблоках, стоивших копейки. Дачу строили сами — во время отпусков, по воскресеньям. Сами раздобывали гвозди, доски, инструменты и везли на себе. Сами строгали, пилили и красили. А жили в деревянном сарайчике, служившем и кухней и спальней, и тут же играли дети, Борик и Глеб, и ничего, не простужались, были здоровенькие! В альбоме Федотовых сохранилась карточка: Борик, весь покусанный комарами, с царапинами на пухлых щеках (он был толстым ребенком), с кудряшками, похожий на некрасивую девочку, заснят на фоне недостроенной дачи, а рядом Глеб, поджарый и стройный блондин.

Борис Аркадьевич не слишком любил фотографироваться с женой, тем более любопытен снимок, где они сидят рядом: Галя, слегка отвернувшись от обиды и теребя бахрому диванной подушки, а он — опустив руки и свесив голову. Они только что поссорились, наговорили друг другу резких и неприятных вещей, и Борис Аркадьевич первым начал остывать и смягчаться. В ссорах с женой он охотно признавал свою вину, но делал это с неповторимым выражением смущенной неуверенности, словно другие прекрасно знали о его невиновности и могли уличить его во лжи. Когда произошел очередной скандал с Галей, он просил у жены прощения с каким-то страхом, что она вот-вот не выдержит и бросится ему в ноги с покаянными рыданиями. Конечно же он был прав, и прав дважды в том смирении, с которым уступал свою правоту ей. Пусть и она попробует, что значит тащить этот крест.

Даже по фотографии видно, что Борис Аркадьевич постоянно чувствовал в себе груз каких-то убеждений: они лежали в нем, словно каменная плита, которую он должен был двигать с места на место. Иначе он не мог, ведь тогда-то и возникло бы ощущение настоящей вины. Бедой Бориса Аркадьевича было то, что он никогда не поступал вопреки убеждениям, какими бы вздорными ни казались они другим. Он рассчитывался с собой по большому счету, но, чтобы рассчитаться с ближними, приписывал себе ту маленькую вину, которая примиряла их с ним.

С женой они повздорили из-за разговора Галины с Глебом Аркадьевичем. Разумеется, происходил он в отсутствие мужа, но Борис Аркадьевич о нем узнал и долго сокрушался, что его продали за тридцать сребреников. Глеб Аркадьевич имел магнетическое влияние на жену, и легко было себе представить, как он позвонил, стал расспрашивать о житье-бытье и осторожно заговорил о строптивости брата, его нелепой вражде с архитекторами, которых тоже волнует судьба Арбата и старой Москвы, — она всех волнует, но это же не значит, что в центре надо приостановить всякое строительство и из каждого домика сделать музей! Есть Генеральный план реконструкции Москвы, есть конкретные проекты, убеждал Глеб Аркадьевич, и Галина ему поддакивала, не понимая той элементарной вещи, что, каким бы плохоньким специалистом она ни была, ее мнением сумеют воспользоваться. Именно так и получилось. По инстанциям поползли слухи, что «даже жена Федотова не поддерживает его точку зрения!».