Валдаевы

— Чего не знаю, того и сказать не могу. Для всех он Грех-великий.

— Совесть надо знать, хозяин: сколько денег через его руки перешло к тебе в карман? А ну-ка назови его разок по-человечески.

Трактирщик, почесав затылок, промурлыкал:

— Мы согласны. Как тебя зовут и величают? — обратился он к пропойце.

— Менелай Мироныч.

— Повтори, — настойчиво сказал Гурьян хозяину.

— Что ж… Будем помнить, Менелай Мироныч.

Не только польщенный, но и растроганный Менелай Миронович снял шапку, положил ее на стойку и сказал трактирщику:

— Меняю новый малахай на полуштоф. Такого человека да не угостить, — кивнул он на Гурьяна, — вправду грех великий.

Надевая ему на голову шапку, Валдаев сказал:

— Нельзя царю природы без венца. На полуштоф я денег наскребу.

После завтрака Афоня развязал свою котомку, чтобы денег достать и расплатиться за себя, покопался в ней и схватился за голову.

— Беда, братцы, — промолвил он. — Я второпях не взял с собой из дома адресок Евграфа Чувырина. Что делать нам теперь? Где будем ночи коротать?

— Ко мне пойдемте, — предложил им Менелай Миронович. — Моя жена вам будет очень рада: при гостях я смирный…

Всю ночь тяжко стонала мать Еленки Гориной, металась в жару на кровати, — не узнавала ни дочери своей, ни соседки, которая осталась на ночь подле ее постели. Под утро стало вроде бы легче, попросила воды попить. Соседка принесла кружку с водой, но больная не отпила ни глотка — тяжело вздохнула, дернулась, как бы желая привстать, и отдала богу душу. Тихо отошла на вечный покой, не потревожила дочку, прикорнувшую под утро на лавке. Когда же Еленка проснулась, увидала в комнате четырех женщин, — они уже обмыли покойницу и положили на стол, накрыв простыней. Еленка боялась подойти к матери и отдернуть простыню, чтобы посмотреть на ее лицо. Казалось, будто мама умерла не по-настоящему, будто к вечеру встанет она, улыбнется и скажет:

— Экий долгий сон меня сморил.

Но потом поняла, что мама никогда не встанет. И заплакала. Одна из соседок утерла фартуком ее лицо и сказала:

— Беги, доченька, к купцу Осокину в лавку. Там брат мой старшим приказчиком. Ты скажи ему, пущай пожертвует тебе лоскут коленкору на платок, пусть мятый, — я простирну и выглажу.

— А лавка где?

— Через базар иди. На другом конце… Там спросишь. Язык до Киева доведет.

Елена накинула рваную шубейку, сшитую покойной матерью из отцовского пиджака, — отец умер пять лет назад, — укутала голову старой материнской шалью цвета застарелой плесени и торопливо зашагала по улице, по которой ползли тени от дыма, валящего из печных труб.

Базарная площадь кишмя кишела людьми, метавшимися туда и сюда точно крупинки в кипящей похлебке. Никому не было до Еленки никакого дела, и она никак не могла сосредоточиться на ком-либо, чтобы спросить, где лавка купца Осокина. И среди этой толчеи, базарного гомона она вдруг почувствовала себя одинокой. И так остро почувствовала свое одиночество, что на глаза навернулись слезы. И вдруг…

— Кому платки — бегите, какой вам мил — берите!

Нет, свет не без добрых людей. «Какой вам мил — берите!» Сами предлагают платок для мамки!

Протолкнулась сквозь толпу к палатке, откуда летел приглашающий женский голос. А платки — вот они! — висят на веревке — бери любой, какой нравится. Выбрала Еленка платок потемней, стащила с веревки и, засовывая добычу за пазуху, побежала. Но услышала за спиной истошный крик: «Воровку держи! Лови!» Остановилась, озираясь. Не подумала, что воровка-то — она. Рыжая торговка схватила ее за шиворот и вырвала из-за пазухи платок.

— Мерзавка! На чужое заришься?! — и с размаху ударила малютку по лицу.

Проходя по базарной площади, Гурьян Валдаев, Афоня Нельгин и Аристарх Якшамкин услышали надсадные вопли:

— На тебе, на тебе! Не воруй, подлянка!

И детский визг.

Толпа густо обступила место, где торговка платками наказывала девочку. Со всех сторон кричали:

— Так ее!

— Дубась покрепче!

— Таким и жизня ни к чаму!

Когда аловцы протиснулись вперед, девочка лежала на земле, но уже не кричала, а лишь широко открывала рот после каждого удара.

— Не терзай малютку — без души ребенка оставишь! — Гурьян перехватил руку торговки.

— Куда лезешь! — огрызнулась та. — Воровка ведь. Платок украла. — Она показала темный платок и снова ударила девочку.

Вперед шагнул Аристарх.

— А тебе чего? — Торговка зло взглянула на парня.

— Охоня, ухи у миня не красной?

— Как огонь.

— Я, видна, очен рассердилця. Она рабенку до смерти биет… Эй ты, не бей! А то се косы раздерву!

При виде неожиданных заступников торговка попятилась.

— Чего не в свое дело суетесь? — Лицо ее покрылось красными пятнами. — Она вам родня, что ли? Или вы с ней заодно?

— Ну, эта дела не твоя.

Гурьян заглянул в большие, не детские глаза девочки:

— Зачем тебе такой темный платок?

— Не мне, для мамки. Померла она утресь. Голову повязать нечем. У меня и тятьки нет. Он раньше мамки помер.

— Ишь, как врет! — сказала торговка.

Гурьян взял в руки платок.

— Сколько стоит?

— Рупь.

— Держи. — Гурьян протянул торговке целковый. — И отступись от девчонки. — Он стащил с Аристарха шапку и пустил ее по кругу.

— Люди добрые, не для себя прошу… Подайте, Христа ради, сиротке…

В Аристархов малахай посыпался веселый дождь из медных и серебряных монет.

Придя домой обедать, Евграф вздохнул с облегчением: не было нынче обычного затхлого пара, какой поселяется в доме, когда жена стирает. Калерия гладила на столе. Она поставила утюг на подставку, поправила сбившиеся на лицо волосы и устало проговорила:

— Не раздевайся. Сходи к отцу Лаврентию. Звал зачем-то.

— Сам приходил?

— Нет. Еремея присылал.

Когда Евграф ушел, Калерия хотела начать гладить, но почувствовала, что устала, — ноги ныли, руки были как не свои. Прилегла на постель. Вздремнуть бы, но в голову лезли тревожные думы: о грехе, который принял на себя муж, о том, что бог должен простить Евграфа — ведь ради детей взял он одежду из сундука. Зачем протопоп позвал мужа? Что он скажет Евграфу? А вдруг… вдруг Евграфа заберут в полицию?..

Вскоре вернулся Евграф и сказал, что отец Лаврентий его обрадовал — отдал ключи, пожурил, но, слава богу, все хорошо обошлось, однако сердце все же ноет, на душе неспокойно, поскорее бы вернуть взятое из сундука…

В сенях послышался тяжелый топот, дверь отворилась, и вошли три молодых мужика: первый — роста огромного, головой до потолка достает, второй — ему по плечо, третий еще на добрую четверть аршина ниже, а с ними — девочка Еленка, та самая, которая приходила в сторожку за дровами.

Вошедшие сняли шапки, поклонились и перекрестились на образа. Евграф сразу догадался, что парни — из деревни. Но кто такие? Зачем сюда?..

— Не узнаешь нас, Евграф?

— Да вроде…

«Ба! — да ведь это аловские мужики, не иначе! Средний, кажется, Гурька Валдаев… Точно — он!..»

— Гурьян? Десять лет не видел тебя, а признал! Валдаевская порода. А вас, любезные сельчане, тьфу ты, грех какой, никак не вспомню…

— Вай, меня, дядь Граша, как не помнишь? — оскалил зубы Афанасий. — Я в ваш сад за яблоками лазил, а ты меня за это крапивой…

— Афонька? Нельгин? Вот пострел! А чей же третий?

— Самый длинный у нас в селе кто?

— Якшамкин? Меньшой, что ли?

— Аристарх.

— Ну вот и слава богу — всех узнал. А тебя кто так разукрасил? — Евграф повернулся к Еленке. Ее лицо было усыпано ссадинами. — Кто тебя так?

— Меня тетька била… На базаре. Вишь, дядь Играф, кого я тебе привела?

— Спасибо ей, а то бы тебя не нашли. — Гурьян кивнул на девочку. — Мамка у ней померла. Вчера схоронили. У ней дома два дня жили… По тебя речь зашла, а она, оказывается, знает, где ты живешь. Ну, мы сразу — к тебе.

— Мы, дядь Граша, все время про тебя вспоминали. Думали, поможешь нам, — сказал Афоня.