Расстрелянный ветер

Открылась матери в позоре своем, та научила: ходи, встречайся — замуж возьмет. Ходила Евдокийка в табун, к нему, он брал ее, да не замуж — баловался. Как забрюхатела — топиться надумала: «Прощай, мамынька, куда я с ребенком-то?! Не жить мне теперь!» Мать обозвала ее дурой. «Радоваться надо, а ты топиться! Ужо мы им, кривобоким, суприз преподнесем!» Взяла за руку, да и отвела дочь в станицу Степную к есаулу.

Тот принял. Евдокию спросил: «Мишкин? Перекрестись!» А матери шаль подарил, сказал: «Моя-то хозяйка лежмя лежит. Пущай невестка тут остается хозяйство обиходить, раз такое дело!»

Вот какая она молодость да любовь получилась. С тех пор и прижилась в кривобоковском доме — гнула спину с петухов, все на себе тянула. Одна радость — Андрейка родился пригожим. Отца он еще ни разу не видел. Тот все по войнам шлялся, сейчас по бандам на отлете, сказывают. Ушла бы из дому куда, да некуда. Вот и переживает время год за годом без бабьего счастья: хозяйство ведет, сына пестует, да старому свекру отчитывается. Убежать бы в степь и завыть по-волчьи от жизни такой, да в душе все надежда светлая теплится: придет и к ней когда лазоревая любовь на ее молодые годы. Вон в станице Василий есть, что ж его не полюбить? Да и полюбила уж, убежала бы за ним на край света…

Евдокия вышла из воды, обхватила плечи руками, постояла чуть, чтобы обсохнуть на солнце, потом оделась, опустила косы на плечи и принялась переворачивать подсохнувшее расстеленное на травах белье. Льняные голубые полотна уже высохли, она скатала их, собрала и пошла к большой густой ветле, где лежала кошелка. Это была старая с трещинами в стволе ветла, подножие которой обросло травой и лопухами.

У ветлы и плетня, в лопухах, Евдокия увидела Василия, вздрогнула и, покраснев, стала смотреть на него.

Он притворился, что спит, и лежал, закинув руки за голову, лицом в небо. Ей хотелось подойти к нему, сесть рядом и полюбоваться им, спящим, а потом тихонько уйти. В груди стало жарко и беспокойно, теплая радость разлилась по всему телу.

Он открыл глаза и взглянул на нее, приподнялся и, улыбаясь, махнул рукой, приглашая. Она подождала, со стыдом думая, что, может, он видел, как она купалась, видел ее голую, видел ее всю. Ну и пусть!

У нее билось сердце и подгибались колени, но какая-то сила вела ее к нему, к его синим глазам, смотревшим в ее глаза влюбленно и ожидающе, и ей хотелось кинуться к нему, чтобы упасть рядом и обняться.

Она сдержалась, вспомнила, как вздыхала о нем по ночам, как иногда всматривалась в окна, ожидая и мечтая увидеть его, а коли видела чуть, долго потом не могла прийти в себя, не спала. Она сдержалась от присущей ей женской стыдливости и гордости, от сознания того, что она все-таки какая ни на есть, мужняя жена, и у нее сынишка от нелюбимого, пропащего, скрывающегося, но живого мужа, решила не показать виду, как она рада.

Она подошла к нему в батистовой черной кофте, подняв руки и укладывая на шее отжатые теплые косы в узел. Он смотрел на нее снизу и молчал, а она ждала, что он ей скажет.

— Дуня, как долго я тебя не видел! — наконец-то выдохнул он и забоялся, думая, что она рассмеется от этих его слов. Но она не рассмеялась, а только чуть заметно тронула улыбкой чистые ало блестевшие губы.

— Да уж вы сами, Вася, пропадаете где-то, не кажетесь. Все заняты, чать, некогда?

Она сложила руки на груди, ругая себя за то, что голос ее дрожал и не было в нем той строгости, какой она хотела бы.

— Ну, это ты напрасно, коли так, — дружелюбно возразил он. — Это тебя не видно. Все в крепости своей, взаперти сидишь…

Ей неловко было стоять перед ним, сидящим на траве, она боялась, что разговор заглохнет и он поднимется и уйдет, поэтому торопливо согласилась и чуть наклонилась к нему.

— Да, все дома и дома. Надоело. Свекор-то у меня больно злой. Сторожит все.

— А что — свекор? Ты ведь сама по себе. Можешь так поставить: куда хочешь, туда и пошла. Аль боишься его?..

Она зарделась, покачала головой, не соглашаясь.

— Кривобоков мне что? Да куда вот идти, чать, не одна я…

Они неловко замолчали, думая об одном, и когда Евдокия опустила руки и вздохнула, Василий предложил:

— Не уходи. Иди ко мне. Посидим рядком.

Она горько и прерывисто зашептала:

— Да что уж сидеть, что вы, Васенька, разве можно такое, увидют, не дай бог. Грех-то какой! — и вытянула руки, будто отталкиваясь.

Он поймал ее руку и потянул к себе.

— Не говори так. Какой это грех? Я ведь давно тебя одну люблю. Разве ты не знаешь?

Она удивленно и испуганно вскинула глаза, зеленые, умные, широко открытые, они тепло засветились под темными ресницами и глянули на него так пристально и проникновенно, стали такими добрыми, что он опять забоялся: вот сейчас рассмеется, но она отняла руку, закрыла лицо ладонями.

— Ой, правда ли? Я и не знала. Откуда мне было знать про такое? Хорошо-то как…

Он опять взял ее за руку и теперь легко усадил ее рядом с собой. Они глядели друг другу в глаза, притихшие от необъяснимого страха близости.

Виноватая улыбка тронула ее розовые щеки, губы чисто-алые приоткрывали холодную белизну зубов, и дрогнула черная родинка на щеке, а ее огромные зеленые лучистые глаза налились печалью, потемнели и смотрели ему в глаза, не моргая, с застывшим ожиданием в зрачках. И страх, и волна нежности к ней, и желание обнять ее, прижаться к ее щекам, почувствовать тепло ее груди, опьянили и затуманили его, он положил ее руку в свою ладонь, погладил ее и сдавленно произнес:

— Помнишь рябину?

Какая-то тихая радостная сила приблизила их лица навстречу друг другу, и Евдокия шепнула прерывисто и грустно: «Помню, я все помню», — они оба взмахнули руками и обнялись, нашли губы друг друга.

Он долго не мог оторваться от ее горячих податливых губ, пахнущих медом, ощущал грудью ее твердые груди, и сердце, которое доверчиво толкалось ему навстречу.

Он подумал о том, что надо сказать ей, чтоб шла за него, что маманя его против не будет, и еще подумал, что это он обнимает свою жену и целует как бы дома, и не знал, куда девать руки, они отяжелели и неумело расстегивали кофту, а она разрешила шепотом: «Ну, побалуйся!», «Будем любиться», — он радовался, что это наяву, что ему выпал такой счастливый день, хорошо бы их сделать счастливыми все!

Отпрянул. Вздохнул.

— Я вот что надумал… — покраснев и откашлявшись, глухо проговорил Василий и заглянул ей в глаза. — Я сватать тебя буду. Непременно. Ежели, конечно, ты… Пара мы обоюдная. Куда друг от дружки денемся?

— Ой, что ты, что ты! — ахнула Евдокия и побледнела: — Ты, Васенька, этого не моги! И не затевай такое! Меня осрамишь, да и себя. Эко ты меня испугал. Геройский ты!

— Не боись. К есаулу на сговор приду… Не съест.

— Подожди с этим делом, Вася. Вся я к ним привязанная. Погоди чуть…

— Ладно, — согласился он, — подожду. Сама скажешь — когда… — И снова они обнялись и снова отыскали губы друг друга.

Где-то в стороне за плетнями на верху обрыва послышался тоскливый бабий голос, укачивающий ребенка: — Ба-а-эй. Шел по улице бабай!

Они отпрянули друг от друга, оба раскрасневшиеся и хорошие, устыдившиеся этого голоса. Потом она взглянула на него исподлобья, трудно дыша, густой румянец покрыл ее щеки и шею, весело и тихо засмеялась:

— Ой, сладко-то как! Я теперь и спать не буду! — И, счастливая, обняла его за голову, зарыв ладони в его кудрях, и он тоже обнял ее снова и заскользил руками по плечам, бокам и бедрам. Она мягко оттолкнула его со словами:

— Ой, не надо, Вася! Не здесь… Увидют…

Они оба вздрогнули от звонкого мальчишеского голоса, раздавшегося над ними где-то в небе:

— Мам-ка-а! Айда! Деда бушует!

Евдокия провела рукой по щеке Василия, задержалась чуть и сказала:

— Меня это. Я лучше к тебе туда, в степь приду. Жди!!!

Поднимаясь из травы, она увидела за сиреневой вечерней водой озера далекую песчаную косу, над которой дрожало марево, и в этом мареве послышался ей топот, ржание лошадей и приглушенная красноармейская песня: