Одна неделя в июне. Своя земля

4

— Ты зачем забрался сюда? — спросил Николай Устинович подбежавшего сына.

— А мы купались, — махнул рукой Артемка в сторону реки. — Ты посмотри, что Генка нашел. Честное пионерское, ну, никогда-никогда не догадаешься.

— Ты уже и друзьями обзавелся, — Николай Устинович привлек за плечи сына и ласково взъерошил сырые волосы на его затылке.

— Нет, ты в самом деле узнай — что за вещь, — говорил Артемка, поворачиваясь к Генке, который не спеша подходил с бивнем на плече.

— Нашли какое-то полено и радуетесь, — весело сказал Николай Устинович.

— А вот и не угадал, вот и не угадал! — закричал Артемка. — Это вовсе не полено, а бивень мамонта.

Николай Устинович с недоверием потрогал костяной обломок и подмигнул Анастасии Петровне. Скрыв лицо за огромной охапкой цветов, она, как из-за куста, пристально наблюдала за мальчиком и Червенцовым.

— Зачем тебе эта штука? — недоуменно спросил Николай Устинович.

— Как же ты не понимаешь! Это такая находка!

— Ну, где мне понять, я необразованный. — Он похлопал сына по плечу. — Пойдем-ка лучше с нами.

— А ты куда?

Не отвечая, Червенцов взял под руку Анастасию Петровну, и они пошли впереди мальчиков.

— А я знаю, куда они идут, — спустя немного времени сказал Генка. — На погост.

— Какой погост?

— Ну, кладбище, не знаешь?

Они пересекли луг и вышли на взгорок, где за невысоким земляным валом обосновались надмогильные деревянные кресты и красные башенки со звездами наверху. Но башенок было мало; черные, кое-где покосившиеся кресты гуще облепили косогор. Погост притулился у заросшего оврага, его крутые склоны кудрявились молодью березок и осин. В порослях лебеды, репейника, среди осевших могильных бугров торчали обглоданные телятами и козами кусты. Взгорок обособился своим строгим унынием среди раздолья полей, буйно цветущего луга и зеленых волн молодого леска в овраге. При входе на погост, у запущенной въезжей дороги, кусты разрослись пышнее, своевольной зарослью окружив высокий белый обелиск за деревянной оградой.

Николай Устинович первым поднялся к обелиску и, сняв шляпу, остановился перед могилой, сплошь усыпанной цветами. Анастасия Петровна и мальчики остановились поодаль.

В камень обелиска была вделана железная пластинка с выпуклой надписью:

А чуть пониже, в рамке под стеклом, в венке из лиловых бессмертников, на пожелтевшем листке бумаги можно было разобрать стихи:

Лешка! Дружище! Вот я и пришел к тебе через двадцать лет. Помнишь ли то лето, последнее твое лето? Помнишь, как мы лежали под плоскостью моего самолета и ты сказал: «Кончится война, сниму я погоны и уйду в гражданские летчики. Небо будет чистым, мирным, летай, нынче здесь, а завтра там». Не ты, а твои друзья водят самолеты по воздушным трассам страны, не ты, а они встречают рассвет в Москве и провожают закат в Хабаровске. Через двадцать лет я пришел сказать: мы не забыли тебя, Леша. Ты всегда среди нас, всегда вместе с нами, и, когда твои однополчане собираются за столом, они умолкают, вспоминая тебя. Вечная память, друг!

…А помнишь, как случилось это?

На рассвете полк подняли по боевой тревоге. Разбрызгивая сапогами холодную росу, летчики бежали к своим самолетам. В белесом свете на широком темном поле аэродрома за туманной дымкой люди и самолеты вырисовывались смутно. А высоко в небе над ними катился страшный нарастающий рев, словно сам воздух грохотал тяжело и гулко.

В этот ранний июньский рассвет гитлеровские воздушные эскадрильи с нескольких сторон рванулись на прифронтовую железнодорожную станцию в самом центре России. Это был так называемый «звездный налет». Волны «юнкерсов», «мессершмиттов» и «фоккеров», сотни самолетов с паучьими крестами на фюзеляжах и крыльях, с запада, севера и юга устремились на большой высоте к одному центру, к железнодорожному узлу с его частой стальной сетью рельсов, паровозами, вагонами, пакгаузами, депо, мастерскими, шли они по расчерченным на картах курсам, чтобы одним ударом остановить ни на секунду не затихающее сердце двух фронтов.

Капитан Червенцов, прижав локти к бокам, бежал по широкому полю аэродрома и чуть позади себя слышал быстрый топоток Алешки Бережного. «И тут держится, как ведомый», — подумал он, невольно примечая, что Бережной не отстает и не обгоняет его, хотя был легок на бегу.

Как всегда при внезапной тревоге, Червенцов испытывал то напряжение ума и тела, которое любил в себе, когда все, что ни делал, происходило как бы само по себе, помимо его воли и сознания. И только потом, после того как внезапность забывалась, он не переставал убеждаться в том, что ни в чем не совершил ошибки, настолько осмысленны и расчетливы были все его действия, словно кто-то заботливо управлял им все это время. Капитан верил в свою удачливую звезду. Остановившись у своего «ЯКа» и с присвистом дыша, он быстрым взглядом окинул самолеты девятки. Во всем был порядок. Механики, раньше оказавшиеся у самолетов, помогали летчикам занять места в кабинах.

Едва капитан успел осмотреть приборы, как в стороне блиндажа командира полка взвилась красная ракета: сигнал к вылету. Червенцов снова окинул свою девятку и надвинул козырек фонаря.

Придавленная сумеречной тенью, внизу лежала еще не пробудившаяся земля. А здесь, в поднебесной вышине, уже прояснилось, и над горизонтом начал вытягиваться красный поясок, растекаясь все шире и шире и окаймляя край степи; мутная дымка на востоке и поголубевшее небо все больше окрашивались розовым светом. Истребители летели где-то на грани ночи и дня, и рев их моторов, казалось, разрывал зыбкую полумглу. Под ними расстилалась невидимая в рассветном тумане земля с молодой зеленью хлебов и трав, с березовыми и дубовыми островками, с зеркально-чистой гладью степных рек, с россыпью белых хат среди садов, и ее живое дыхание доходило до них. Буйная июньская зелень уже затягивала ее раны, но если бы летчики могли видеть с той высоты, на которой летели, они увидели бы и черные остовы труб сожженных домов, и развалины школ, и обугленные деревья с робкой листвой, неуверенной в возрождении жизни, и братские могилы сыновей этой земли. Политая их кровью, она стала еще дороже, еще роднее, потому что не может быть равнодушным сын к страданиям и горю своей матери.

Но ни Червенцов, ни кто-либо из летчиков его девятки не думали и не могли думать об этом. Все помыслы их, вся сила их духа, все их желания были собраны в тугой комок и направлены на то, чтобы перехватить в небе стервятников и защитить сонный город с огромным железнодорожным узлом на его окраине.

Впереди себя и метров девятьсот ниже Червенцов увидел немецкие самолеты. Их было много, сомкнутым строем, точно серые тени, выползали из белесых облачков длинные тела «хейнкелей». Обгоняя их, над облаками кружили истребители сопровождения. Решение пришло внезапно: вклиниться между бомбардировщиками, разорвать их цепь, пока ни «мессеры», ни «хейнкели» не видят их против медленно вырастающего над горизонтом раскаленного ядра солнца.

Червенцов качнул плоскостями, приглашая других летчиков следовать за ним, и ринулся к голове строя «хейнкелей». Как бы обрадованный, его самолет издал грозный и торжествующий рев, точно сам был живым существом и неудержимо рвался в схватку.

Удар был внезапен, гитлеровцы растерялись, и головная машина врага, как бы наткнувшись в воздухе на невидимое препятствие, стала сворачивать с курса. Перед Червенцовым стремительно выросло сизо-желтое туловище самолета. И тотчас же бомбардировщик клюнул носом, отвалился в сторону и, неловко припадая на крыло, устремился к земле, а за ним потянулась плотная полоса черного дыма. Самолеты девятки стремглав проносились среди расползавшихся по небу «хейнкелей», и все воздушное пространство наполнил рев моторов своих и чужих. «Хейнкели» поодиночке уходили назад, сбрасывая груз бомб. На земле в разных местах высоко поднялись косматые столбы дыма.