Область личного счастья. Книга 2

Это открытие было так неожиданно, так огромно, что Женя растерялась. Пожалуй, впервые в жизни она не смогла бы с присущей ей детской ясностью выразить свое, всегда определенное желание. Испуганно наблюдала она, как ее мечта о жизни с любимым потеснилась, уступая место новой, огромной мечте. О чем? Она пока не могла сказать. Это было, пожалуй, страшно. Страшно и очень интересно. Так ребенок слушает сказку, замирая от ужаса и любопытства.

Как жаль, что рядом нет его. Как хорошо бы сейчас поделиться с ним своей радостью, мыслями и сомнениями, попросить его совета. Тогда бы все окончательно стало на свои места.

Спектакль сыграли несколько раз в рабочих и студенческих клубах. Все больше и больше укреплялась в ней вера в свои силы, и вместе с этим она не могла не видеть, какое бремя ложится на ее плечи.

Так много нового и неожиданного вошло вдруг в ее жизнь, что она растерялась. Она как бы переселилась в новый дом, наполненный незнакомыми людьми и вещами, неизвестно для чего созданными. Все это — и людей и вещи — надо как-то упорядочить, расставить по своим местам, приспособить к себе и самой приспособиться к ним.

Образ девушки-партизанки, которую она играла, с каждым спектаклем все больше освобождался от возвышенной шелухи. Она играла так просто, так буднично и вместе с тем с такой силой, что ни у кого уже не оставалось сомнения в ее призвании.

Незнакомые девушки и парни оглядывались на нее, она сама слыхала, как они шептались между собой. Три очень молодых парня шли ей навстречу, громко споря о чем-то. Увидев ее, они замолчали и остановились. Один из них, наверное самый отчаянный, выкрикнул:

— Здравствуй, Зоя!

Она улыбнулась и ответила:

— Здорово, ребята!

В это время она почувствовала то, что никогда не удавалось почувствовать на сцене: ей показалось, что она на самом деле та самая советская девушка Зоя, такая, какой бы стала та, героическая партизанка, если бы не было войны. Она, конечно, училась бы и ходила бы по улицам своего города, и встречные парни заглядывались бы на нее и говорили: «Здравствуй, Зоя». И она отвечала бы так же задорно, как ответила Женя: «Здорово, ребята».

Да, бесспорно, славная партизанка Зоя, окажись она на месте Жени, вела бы себя именно так. Ведь она была такая же обыкновенная советская девушка. И тогда Женя подумала: а она сумела бы, оказавшись на месте Зои, так величественно и просто отдать свою жизнь?

Никогда раньше она не спрашивала себя об этом.

Женя много раз делала это на сцене, но никогда не думала, что она находится на сцене. Она вообще ничего не думала в это время. Для раздумья не было времени. Первый раз, когда закрылся занавес и ее подняли после того, как она уже умерла, она долго не могла прийти в себя и не могла заставить себя поверить в то, что она Женя Ерошенко и что она жива и очень счастлива.

— Ф-фу, — сказала она, вздыхая высокой грудью и моргая густо накрашенными ресницами.

С каждым спектаклем она совершенствовалась. Иногда получалось лучше, иногда хуже, но никогда уже не повторялось то обморочное состояние, которое Женя приняла за настоящую смерть. Она делалась экономнее, расчетливее в проявлении на сцене своих чувств, но от этого образ только выигрывал.

Женя написала Виталию Осиповичу сразу же после премьеры. Она очень скупо сообщила ему о своем увлечении театром, так как сама считала это именно только увлечением. И никогда она не думала, что вдруг перед ней откроется такая дорога. Письмо получилось неожиданно коротким. Ей вдруг стало не о чем рассказывать, словно она только вчера приехала в новое, незнакомое место, о котором ничего не скажешь, кроме того, что оно новое.

Да она и сама не знала, хорошо она сделала или плохо. Она просто растерялась. Как могло получиться, что все, чем она дышала все эти годы, — ее любовь — вдруг оказалось не единственным чувством, ради которого стоило жить на свете. И даже как-то нехорошо становилось, когда она пробовала представить себе жизнь без театра.

Она понимала, что любовь не означает жизнь без дела, без труда. И вообще существовать, ничего не делая, она не умела. Она работала всегда, всю жизнь. Но никогда никакая работа не вытесняла любви. А тут вот как получается…

Она перечитала свое письмо, поражаясь тупости автора. Ну куда это годится. Сплошные похороны. Только что «с прискорбием сообщаю» не хватает: «С прискорбием сообщаю, что я глупею нарастающими темпами».

Хорошо, что в общежитии пусто и никто не видит ее глупых попыток объяснить любимому, что любит его ничуть не меньше, чем прежде, но что она хочет поступить вопреки его желаниям и что этот поступок продиктован тем, что сильнее его и, тем более, ее воли.

Она разорвала письмо и, бурно рыдая, упала на постель. Слезы помогли. Судорожно вздыхая, она перевернула подушку мокрой стороной книзу, выпила воды и снова села к столу.

На этот раз письмо получилось длинное, страстное и, наверное, бестолковое. Она отослала его и успокоилась. Она сказала о самом главном — о любви, а все остальное совсем уже не так важно, чтобы о нем много думать.

Но дальнейшие события показали, что именно об этом остальном только и надо думать.

После спектакля, который был поставлен для студентов во Дворце культуры одного из крупнейших заводов города, к ней за кулисы пришел Тарас. Женя не узнала его. Он всегда относился к ней с той необидной снисходительностью, с какой старший брат относится к маленькой сестренке. Сейчас, стоя в отдалении, он смотрел на Женю с почтительным удивлением.

Участники спектакля, подруги, рабочие сцены мешали ему приблизиться к ней. Она молча продиралась сквозь эту пеструю, шумную толпу, накинув на рубище, в котором ее, мертвую, только что выносили со сцены, чей-то платок. Ее бледное от пудры и пережитого волнения лицо в пышной рамке волос, разбросанных по плечам, показалось Тарасу величественным и таинственным.

— Вот вы, оказывается, как можете?.. — от изумления вдруг переходя на вы, спросил он, осторожно пожимая ее горячие пальцы.

— Как?

— Здорово!

— А почему я вдруг стала вы?

— Не знаю. Здорово!

— Ну ладно. Ты тут подожди меня. Я сейчас. Переоденусь только.

Он вышел в вестибюль. Она долго не шла. Мимо него пробежала шумливая стайка девушек, тех самых, что окружали Женю за кулисами. После этого наступила тишина. Снизу от гардеробных, шаркая подшитыми валенками, поднялся старик сторож. Он подозрительно посмотрел на Тараса и, ничего не сказав, ушел.

Наконец показалась Женя. Она, раскрасневшаяся, легкая, похожая на прежнюю Женю, выбежала к нему и сказала:

— Вот как я долго!

И сообщила, что приходила из райкома комсомола одна знакомая девушка и велела зайти к ней завтра утром. При театре открывается студия, и ее приняли.

ЩЕДРОСТЬ

В горькую для него минуту получил Виталий Осипович Женино письмо. Такие минуты не часто, но выпадают на долю каждого щедрого человека, когда вдруг окажется, что щедрость его растрачена впустую или не понята и что скупость была бы полезнее для дела.

В это утро, как и всегда, он рано вышел из своей избушки. Дорога уже была скована прочным осенним морозом и присыпана сухим, крепким снегом… И не верилось, что где-то еще стоит золотая осень и сияет чистое сентябрьское небо.

Он не торопясь шел по кочковатой дороге. Аспидно-серое небо без звезд висело над тайгой. Далеко впереди сияли фонари, и в одном месте красноватыми цветами горели костры. Там рыли котлован под здание для четвертой машины.

Виталий Осипович не всегда задумывался над вопросом, надо ли делать то, что приказано, но всегда спрашивал у себя, у своего опыта, как лучше и выгоднее это сделать. Сумею ли сделать — такой вопрос никогда не возникал в его сознании.

Но за последнее время все чаще и чаще посещали его сомнения в целесообразности некоторых распоряжений. Очень уж противоречили они одно другому. Сколько раз за эти годы менялись цифры, объемы, очередность. Взять хотя бы строительство бумажной фабрики. Всем, кто сколько-нибудь знаком с производством, ясно, что все подготовительные цехи — целлюлозный, древесномассный, химический — могут дать столько продукции, что ее хватит на семь-восемь машин. В главке сидят крупные специалисты, которым это тоже совершенно ясно и которые приняли первый проект, предусматривающий шесть машин. Потом эти же крупные специалисты неизвестно почему решили строить фабрику на три машины. Когда уже было готово здание фабрики и приступили к монтажу, вдруг по телефону получили сообщение о том, что надо строить здание на четыре машины. Это распоряжение повторялось телеграфно и в специальном письме. И так же с помощью всех видов связи руководители строительства довели до сведения главка, что фабрика на три машины уже монтируется, что нового проекта на четыре машины нет, и предлагали пристроить к зданию фабрики еще одну секцию. Когда в главке все это поняли и согласились, был уже конец августа и над тайгой крутились первые вихри снега.