Открытые глаза

Но разве можно что-нибудь скрыть от девчат лесного аэродрома? Первой, как водится, всполошилась лучшая Динина подруга:

— Ты что, Динка, всерьез?

— Не знаю… — отвечала бедная Дина. — Ничего я, Капа, не знаю,

— Имей в виду и запомни, что я тебе говорю, — быстро-быстро шептала Капа.— У Гринчика так: сперва на мотоцикле пригласит кататься, потом в театр, потом будет целоваться — целуется он хорошо — и все.

— А ты откуда знаешь?

— Все знают! Если мне не веришь, лучшей твоей подруге, можешь у Полинки спросить из метео. Она тебе расскажет!

— Ну и пусть.

— Динка, головы не теряй! Им нельзя наши чувства показывать. А то и с тобой так: сперва мотоцикл, потом театр, потом целоваться — и все.

— Как это «все»?

— А бросит. Ему быстро надоедает. Знаешь, он какой, Гринчик!

— Напрасно ты мне все это говоришь, Капитолина. Мне это ни к чему. Он на меня все равно никакого внимания…

И вдруг — это было в начале марта — после полетов Гринчик подошел к ней.

— Дина, вы на мотоцикле когда-нибудь катались?

«Вот оно!» — вспыхнула Дина.

— Нет, Гринчик, не каталась.

— Очень хорошо. Здорово! — Он улыбнулся. — Люблю открывать людям то, чего они еще не знают. Мотоцикл у меня знаете какой? Птица! Поехали со мной в Бородино.

— Поедемте, Гринчик, — просто согласилась Дина, ничуть не скрывая своей радости.

Она старательно подготовилась к прогулке, надела единственное свое выходное платье, туфли на высоких каблуках. Пальто ее, по общему приговору девчат, вышло из моды. Капа одолжила свое, наимоднейшего фасона. Чужое пальто не грело, и Дина основательно продрогла, пока ехала на мотоцикле, хотя день был теплый и кое-где даже стаял снег.

На Бородинском поле Гринчик как-то сразу, без предисловий перешел с ней на «ты».

— Смотри, Дина! Здесь мы били французов!

Она смотрела: поле как поле. Снег и грязь. Лошаденка везет сани. Серая деревня, дымки над избами. Серые камни памятников.

Вежливо спрашивала:

— А откуда они наступали?

Он, оказалось, все знает.

— Здесь, Дина, на кургане, стояла наша батарея. Редут Раевского. И Багратион здесь был похоронен. А они шли с запада, оттуда. Открыли огонь сразу из сотни пушек… Да ты не слушаешь!

Она с трудом поспевала за ним — они шли по снегу от памятника к памятнику — и думала: «Что мне в этом Бородине? Еще понятно, если бы экскурсия. Неужели он приличнее ничего не мог придумать? Пригласил, называется!»

— «Неприятель отражен на всех пунктах», — читал Гринчик надпись на обелиске. — Как сказано, Дина!

У нее промокли туфли, она корила себя: нашла что надеть! И все ждала: сейчас все будет позади — и ветер, и мокрый снег, и эти холмы, а за ними — неизъяснимое счастье.

— Держи, Дина, ФЭД. Снимешь меня. Следи, чтоб не дрогнула рука. Чтобы орел, памятник и я!

Она не видела ни орла, ни памятника — одного Гринчика. Большого человека с ласковой фамилией и ясными глазами. Самого лучшего на свете.

— Ты смотри, в этом Бородине всегда необыкновенный закат. Видишь? Здесь солнце садится не как везде… Эх, Дина, какая хорошая Россия, как в ней дышится легко! Да ты не смотришь!

А она смотрела на него, только его одного и видела.

Они отогревались в маленьком туристском домике у околицы деревни Горки. Гринчик осторожно держал в своих лапах маленькие туфельки, сушил их у печки и ругал себя остолопом за то, что таскал ее по снегу. А она сидела рядом с ним, смотрела на огонь и думала: неужели это правда, что вот они вдвоем с Гринчиком и он держит в руках ее туфли, согревает их, чтобы ей, Дине, было тепло. Пожалуй, она уже догадывалась, что этот уходящий день, который запомнится ей на всю жизнь, и был настоящим счастьем.

Домой они вернулись только к ночи. Он еще не поцеловал ее.

— …Дина, вы «Лебединое озеро» смотрели?

Прошло с неделю после памятной поездки, и вот он снова приглашает ее.

— Нет, Гринчик, не смотрела.

— Здорово! Опять, значит, открою то, чего вы не знаете.

И тут Дина, ужасаясь собственной смелости, покачала головой. И сказала, что не пойдет с Гринчиком в театр.

— Почему, девушка?

Глядя ему прямо в глаза, ответила:

— А зачем мне от своего счастья отказываться!

— Как это? — удивился Гринчик. — Не пойму.

— Вы ведь так, я знаю: сперва на мотоцикле кататься, потом в театр, потом целоваться — и все. А я не хочу… — У нее чуть дрожал голос, но совершенная искренность и прямота были во взгляде. — Вы ведь нравитесь мне. Гринчик. Очень!

И он впервые растерялся перед таким бесстрашием правды.

— Какая вы… смелая девушка.

В театр они все же пошли. Дина стояла у подъезда, падал мокрый снег, она была все в тех же туфельках на высоких каблуках и чуть не плакала, И ждала. Ходила, чтобы убить время, вдоль высоких колонн – колонн было восемь, теперь она на всю жизнь запомнит это.

Вот уже все вошли в театр, а она ждала. Он пришел через десять минут после начала: полеты задержали.

— Ждете, Дина?

– Жду.

— Вы какая-то особенная… — сказал он. — Другая бы за колонну спряталась, но пришла бы не первая.

— А зачем? Я хочу с вами, Гринчик, в театр.

Очень часто ссорились. Пять дней любовь, любовь — и вдруг все врозь. Как-то по весне она подкрасила губы. Девчата сказали, что так ей лучше. Глянула в зеркало: рот стал тверже, определеннее, исчезла детская припухлость верхней губы. Она улыбнулась себе — улыбка вышла лукавая и загадочная. А он увидел — разозлился.

— Будешь со мной, Дина, — краситься не позволю.

— Ну, это мы еще посмотрим! — сказала она и улыбнулась «загадочной улыбкой».

Гринчик взял ее за руку.

— Пойдем в лес.

От аэродрома в любую сторону два шага — и лес. В лесу была весна. Даже хмурые ели надели на лапы желтые кисточки молодых побегов, на соснах зажглись свечи новых ростков. А небо синее-синее, и по нему плыли белые облака.

— Красиво, девушка?

— Ох, красиво!

— Так ведь это природа, натура, потому и красиво. Смотри. Пыль на листьях, и все равно красиво. А ты рот мажешь!

У Дины появился друг на аэродроме, механик Федя Лаптев. Она знала, что нравится ему. И вела игру старую, как мир: чтобы пленить одного, не лишала надежды другого. Федя был славный малый, добряк. Она вдруг захотела изучить настоящую авиационную специальность, и Феде пришлось знакомить ее с работой моторов.

Гринчик хмурился. Как-то сказал ей: пусть не выходит замуж за летчика. Вот Лаптев — чем не жених? Парень видный, к ней относится хорошо, не летает — с ним она будет как у Христа за пазухой.

Дина вдруг рассмеялась:

— Ох, какая скучища!

— Что? — не понял Гринчик.

— Жить у кого-то за пазухой.

Они целовались и были очень счастливы.

— Скажи, — спрашивала Дина, — любишь меня?

Он долго смотрел в ее глаза, большие, сияющие, нежные, и снова целовал.

— Любишь меня? — спрашивала она.

— В Сибири такого слова нет. Ты хорошая.

И снова целовались…

Гринчик уезжал на месяц в командировку на серийный завод. Было напряженное время — май 1941 года. Говорили, скоро война. Дина извелась за этот месяц. То ей мерещились опасности, которые подстерегают его — он ведь поехал на испытания. То представлялись красавицы, которые отнимут у нее Гринчика. Капа, как и положено подруге, подливала масла в огонь. «Я тебе говорила? Я тебя предупреждала, Динка. Ты смотри: год знаком с тобой, четвертый месяц ухаживает, а намекал хоть раз о женитьбе?» И в самом деле, не говорил. Проверял ее, что ли? Присматривался? А может, права Капитолина: просто время с ней проводил от скуки…

Гринчик приехал, посмотрел на нее, и она сразу поняла: нет, не разлюбил.

— Завтра ты свободна, Дина?

– Свободна, Алеша.

— Здорово! А послезавтра воскресенье. Поехали сейчас в Бородино, а? На двое суток.

Она вдруг испугалась.

— Как это? С ночевкой?

— Конечно, с ночевкой.

— Нет, Гринчик, что вы! Ни за что не поеду.