Кольцо художника Валиади

Валиади не вдруг рассказал ей о том, что в Энске немцы. «Ну, как, что они?» – допытывалась. «Да ничего особенного, – говорил Валиади, – ведут себя довольно прилично». И с ужасом думал: а ну как попросит она усадить ее возле окна, из которого был виден повешенный в соседнем саду человек.

Но нет, Лизавета Максимовна слишком слаба была в эти редкие часы просветления. Несколько раз она словно бы хотела сказать мужу что-то очень важное, манила его к себе сухоньким пальчиком, и Валиади наклонялся к ней и ждал, что она скажет. «Нет, нет, ничего, это я так», – неясно шептала она и снова впадала в беспамятство, и снова страшные видения окружали ее.

А время между тем шло, не ждало. На второй день после вступления гитлеровцев в Энск к Валиади пришла старуха Дрознесс. Валиади изумился: ее словно подменили – сгорблена, бело-седа, щеки обвисли мешками.

– Товарищ Валиади, – сказала она, – я всегда считала вас за порядочного человека… Неужели великий бог допустит, чтобы Ханан остался лежать на грядке, неприбранный, непогребенный, как собака?

Она беззвучно заплакала, утирая слезы кончиком черного кружевного шарфа.

И Валиади, взяв лопату, пошел с нею, вырыл яму среди вытоптанных георгиновых кустов и закопал старика Дрознесса.

Немецкие солдаты, служившие при походной кухне (фургон с трубой оказался кухней), ни жестом, ни словом не оскорбили печальный обряд предания земле того, что еще так недавно было человеком. Лишь один Эльяс сказал что-то, очевидно, глупое, хвастливое и мерзкое, сказал и, разинув желтозубую пасть, захохотал. Но никто из солдат не поддержал его.

Этот Эльяс был старшим в походной кухне. Валиади очень хорошо запомнил его с того памятного утра, когда тот убил Дрознесса. В течение нескольких дней художник наблюдал из окна за четырьмя кухонными солдатами: Эльяс среди них был, видимо, сам по себе, на отшибе. С присущей настоящему художнику любознательностью Валиади пытался вообразить этого угрюмого, глупого и жестокого солдата, каким он был до войны, то есть просто человеком – счетоводом, лавочником, официантом. «Человек и солдат!» – усмехнулся Валиади. Точно эти два понятия так были различны и несовместимы. «Человек-солдат – это у нас, – думал Валиади, – а у них человек – одно, а солдат – совершенно другое». И он мысленно видел Эльяса-человека, – загнанного, бедного, с постоянно ущемленным самолюбием, ожесточившегося от тысячи житейских неудач и оскорблений. Он был неумен, конечно, к сожалению. Всем вокруг него было можно и доступно все, а ему – ничего. Он, наверно, служил вечным посмешищем у своих товарищей, таких же счетоводов или официантов. «Эй, Эльяс, твоя жена спит с Карлом! Га-га-га!» «Послушай, длинновязый дурень, от твоей тоскливой рожи пропадает аппетит! Го-го-го!»

И вдруг Эльяс-человек становится Эльясом-солдатом. В его руках автомат, на мундире – значок фашистской партии, он – завоеватель, он наконец может все! Это страшно. Но Эльяс к тому же глуп, и глупость делает его еще страшнее.

Глава девятая

Вот ведь бывает так, что без всякой причины убедишь, себя в чем-нибудь, что обязательно должно с тобой случиться, – и уж ничем это убеждение не вытравишь. Отмахиваешься от дрянной, назойливой мыслишки, гонишь ее, – ан нет, не отстает, держится…

«С тех пор, как этот человек сделался солдатом, – размышлял Валиади об Эльясе, – он всюду и всем причиняет одно только злое и гадкое». Но, может быть, такое суждение слишком пристрастно? Может быть, чувство ошиблось? «Нет! – уверенно говорил себе Валиади. – Нет! За что Эльяс убил Дрознесса? Да ни за что, просто так, как мальчишка-несмышленыш убивает из рогатки воробья… Он и мне причинит зло, я отлично знаю, что причинит!»

Валиади был крепким, здоровым человеком, но нравственное напряжение последних дней невероятно обострило его чувствительность и привело к тому, что, подчинившись назойливой мысли, он стал ждать, когда придет к нему Эльяс и сделает с ним что-то жестокое и мерзкое. Старый художник понимал, что это – вздор, мистика, и тем не менее…

Но Эльяс действительно пришел.

Был серый, какой-то задумчивый и печальный день. Бледным кругом в затуманившемся небе стояло негреющее солнце. Лизавете Максимовне снова полегчало. Привалясь к подушкам, она сидела на кровати и слушала. Валиади читал ей «Житие протопопа Аввакума» – книгу, которую она очень любила за ее грубоватую простоту, могучий русский язык и несокрушимую силу разъяренного духа.

Вдруг Валиади прервал чтение.

– Ты что? – спросила жена.

– Пойду посмотрю, – сказал Валиади, вставая, – мне показалось, калитка хлопнула.

Нет, ему не показалось. Во дворе ходили немцы – Эльяс и двое кухонных солдат. Один держал топор, другой баловался с пилой: сгибал и разгибал ее полотно, и она жалобно звенела. Эльяс помахивал мотком веревки. Гримасничая, он что-то отрывисто говорил солдатам, и те посмеивались. Увидев Валиади, Эльяс нахмурился и кивнул солдатам. Они подошли к старой березе. Розовощекий постучал обухом топора по корявому, пестрому стволу. Наверху – в пожелтевшей листве – всполошились потревоженные птицы.

– Что вы хотите делать? – срывающимся голосом крикнул Валиади. «Вот оно! – вспыхнуло в сознании. – Начинается!»

На него не обращали внимания. Поплевав на ладони, солдат взялся за топор. Эльяс, задрав голову, мрачно глядел на верхушку березы. Потом сделал шаг назад, размахнулся и, крякнув «гоп!», накинул веревку на один из верхних сучьев.

– Зачем?! Варум зи дас бирке? Березу? – крикнул Валиади.

Эльяс глянул на него совиным глазом.

– Гольц, – сказал он сквозь зубы. – Трофа́…

– Я дам вам сколько угодно дров! Филь гольц! Много дрова…

От волнения Валиади коверкал русскую речь.

– Нихт ферштейн, – равнодушно отвернулся Эльяс.

Валиади подбежал к сараю, распахнул дверь и спеша, сдирая на пальцах кожу, принялся выбрасывать во двор сухие дубовые поленья.

– Вот! Вот! – хрипло выкрикивал. – Вот!

Солдаты вопросительно поглядывали на Эльяса.

– Нихт ферштейн, – буркнул Эльяс и сердито заорал на солдата с топором. Тот размахнулся и глубоко вогнал топор в дерево. Береза мелко-мелко задрожала.

Валиади закрыл руками лицо.

Глава десятая

На одиннадцатый день по городу был расклеен приказ коменданта, в котором предписывалось всем жителям города Энска на следующее утро, к девяти часам, захватив с собой самое необходимое, собраться на площади возле маслозавода. В конце приказа, разумеется, доводилось до сведения, что нарушители будут расстреляны.

«Зачем?» – спрашивали люди друг у друга, как будто не зная и все еще надеясь на что-то, на какое-то чудо. «Зачем?» – тревожно спрашивали люди и, обманывая самих себя, боялись глянуть в лицо правде, строили робкие предположения: может быть, копать окопы, чинить дорогу или, как это было на днях в Железнодорожном районе, грузить платформы? Но ведь тогда не было никакого приказа, просто солдаты согнали несколько сот человек из прилегающих к товарной станции улиц, а тут…

И так, продолжая как бы недоумевать и теряться в догадках, люди все-таки собирали узелки и корзины, укладывали: чемоданы: они знали, что их ожидает. Зловещее слово «отправка» все чаще срывалось с языка.

Валиади не стал обманывать себя. Он очень хорошо понял значение приказа и не отправки испугался. Наоборот, этот предстоящий путь даже обрадовал его: в последний раз (он не сомневался в этом) хотелось ему поглядеть на город, на желтые осенние поля, на серебряные лучи извилистой Юлдузки… Пугало его другое: позволят ли немцы взять больную Лизушку?

И он решил идти к коменданту и просить его разрешения. Однако, когда он начал сбивчиво говорить об этом жене, та сразу перебила его.

– Очень прошу тебя, – сказала тихо, – не ходи. Не унижайся.

– Но как же, Лизушка? – вскочил Валиади.

– Да вот так, – кротко усмехнулась Лизавета Максимовна.