Черная радуга

И ответ прозвучал громом в подземелье:

— Я выпил столько, что тебе не переплыть!

Матвея снова начала бить дрожь, но ласковые ладошки справа и слева подхватили его и повели. Куда, он не разобрал, потому что всматривался в девичьи силуэты. Одна вроде была яркой блондинкой, другая — чернокудрая. Временами чуть более сильный свет обрисовывал красивые личики, но черт не разобрать. Одна благоухала вроде бы ландышем серебристым, другая — красным маком.

«Виденица? — напряженно соображал. — Или живу?»

Резко повернули и куда-то вошли. Матвей сначала рванулся, как конь, — показалось, что в манипуляционную нарко. Кушетка, по углам поблескивают никелированные инструменты. Но девушки разом прильнули с обеих сторон, гладили лицо, голову — успокоили. Быстрые руки ловко расстегивали, рассупонивали от тяжелой неуклюжей одежды. «Раздевают? — смирился он. — Сейчас пижаму принесут или свяжут?»

Ручка скользнула по его щетине.

— Сначала побрить.

Одна светила фонарем, другая проворно намылила его щеки и брила безопасным станком. Он сидел смирно голышом на кушетке и чувствовал, что она мокрая, деревянная — в нарко таких не бывает, там все обтянуто клеенкой. Было тепло, как-то парко, вроде в предбаннике.

— Стричь не будем? Прическа нормальная.

— Молодчик…

Повинуясь их рукам, он улегся на топчан, и они принялись растирать его какой-то едко пахнущей жидкостью. Тут же он определил: перцовая.

— Дайте лучше хлебнуть! — рванулся он.

— Нет, нет. Это сильная, не та…

«Почему они говорят шепотом?» Все тело начало гореть приятным огнем. В нос вдруг шибануло так, что он чуть не свалился с топчана. «Нашатырь!» Потерли и виски.

— Лежи, лежи… Ты когда из нарко?

— Вчера, — прохрипел Матвей. — Но вчера же и успел…

Он глубоко, прерывисто вздохнул.

— Вот что значит вернуть мужика в форму… А я-то думаю, почему от вас по-разному пахнет? Разные одеколоны глушите?

И тут они засмеялись в полный голос. Голоса хоть и хрипловатые, но приятные. «Почему же говорили шепотом? Стеснялись? Или создавали настроение?»

— Теперь поднимайся и стань вот здесь.

Они отошли в разные углы комнаты, и вдруг из углов по голому беззащитному телу Матвея ударили мощные струи тепловатой воды. Душ Шарко или черт знает что? Наверное, подключились прямо к городскому водопроводу, мелькнула мысль. Струи становились все горячее, ошпаривали с ног до головы, но он терпел. Пусть делают что хотят. Он уже понял, что дело свое они знают. И вдруг чуть не закричал: струи разом стали ледяными.

Потом его растирали жесткими полотенцами — такие Матвей видел только в английской гостинице, а тут долго искал и не нашел.

Тело горело, вернулась ясность мысли, хотелось двигаться, появилась давно не ощущаемая энергия. Он сам быстро оделся, причесался.

— Ну, гамаюночки! Ну, родные…

— Вот тебе еще на посошок.

И в свете фонарика перед ним заблистал гранями полный стакан — и спрашивать не надо чего. Другая протянула бутерброд.

— А уж после этого… — он прожевал бутерброд, — я на телевышку залезу и буду кричать, какие тут чародейницы. Эх, если бы так в нарко приводили в форму, все бы туда рвались… Вы каждого так ублажаете?

— Сказано было: ты наш почетный гость.

— Хотел лица ваши посмотреть, хотел имена спросить… Не буду. Пусть все остается так, как в сказке. Только… рановато вы на одеколон перешли.

И тут же почувствовал, как зло напряглись их нежные тела.

— Не был бы ты почетным гостем, я тебе ответила бы… — прошептала одна.

А вторая добавила:

— Рановато? Да мы из-за этого слова из дому сбежали! То рановато, это рановато. И ты гусь!

— Все, все, молчу, — взмолился Матвей. — Ляпнул не подумав. Дайте мне по морде, ежели в обиде.

Гамаюночки обмякли и снова ласково засмеялись. Как всегда, вовремя сказанные покаянные слова разрядили обстановку.

Ему указали выход. Матвеи вынырнул в развалинах какого-то недостроенного дома. Вышел оттуда с деловитым видом — почти центр города. Поймал несколько взглядов, безразличных, дежурных. Значит, ничем не привлекает внимания. Гамаюночки сделали из него человека за каких-то полчаса. Он представил, в каком виде вылез бы из канализационного люка, если бы не они. Да его первый тимуровец отвел бы в ближайшее отделение! Хотя теперь тимуровцев уже нет… Ну, повзрослевший бывший тимуровец.

Значит, все в порядке.

Но он ошибся. Они уже шли по его следу. И взяли его, когда он совсем расслабился.

Теперь он ждал своего часа.

Как-то в одном нарко он развязывался пять раз, но не успевал выйти из палаты — уже летели медсестры:

— Матвеи Иванович, опять?! Да что же это такое?

— Не могу.

— Вам покой нужен, понимаете, покой!

— Какой покой может быть у связанного человека?

Продавали свои же братья, алкаши-доброхоты, которые таким гнусным образом зарабатывали себе льготы, поблажки, а то и досрочное освобождение. Придя в отчаяние, медсестры пригласили из трезварня по соседству амбалов, и те, кряхтя, матерясь и дыша сивухой, связали его какими-то жесткими лошадиными узлами, а уходя, пообещали:

— Теперь не рыпнется.

Лошадиные узлы он развязал почему-то еще быстрее. И только после пятого раза понял, что нужно выждать, — гнусные доброхоты то и дело шастали мимо палаты, карауля момент, когда можно побежать с новым доносом не заработать свой иудов горшочек каши. Он дождался трех часов ночи, развязался и ушел.

Академик преподал ему немало ярких запоминающихся уроков. Неизвестно, почему называли его Академиком. За то ли, что превзошел все алкогольные науки, а может, действительно им был, — теперь по новым порядкам и академиков не жалуют: если замешан, так и загремишь вниз по лестнице, ведущей наверх. Но дело свое знал. У него уже было вшито три торпеды, и он с гордостью называл себя: «трижды торпедоносец». Известный поэт погиб от одной торпеды, кинорежиссер — от двух, а вот Академик преспокойно глушил алкоголь во всех видах, кроме «Быстрого», — берег горло.

Тут были свои секреты.

— Все дело в том; что они принадлежали к элите, к аристократии, — говаривал он, подняв вверх растопыренную пятерню. — Вшивали им профессора в отдельных покоях и небось кулдыкали: ни в коем случае не пить, иначе погибель! А душа, видать, горела…

И добавлял печально, опустив голову:

— Эх, Володя, эх, Вася, попали б вы сюда на денек, прошли бы мою школу, до сих пор творили бы свое бессмертие! Кому поверили?

Он научил Матвея имитировать белую горячку («С «белочкой» безопаснее, ответственности никакой, а все хлопочут над тобой, потом заморятся, ты — вжик в щель и был таков, даже если изловят, все равно на «белочку» спишут»), развязываться из самой сложной системы, правильно отвечать на каверзные вопросы-тесты психиатров.

— Они ведь по учебникам шуруют, а эти учебники я сам писал, — добавлял он мимоходом. Кто его знает, может, и писал. Для того чтобы писать, вжиться надо. Некоторые так вживаются, что потом их не выживешь.

— Когда мне вкатили в ангар первую торпеду, — он хлопал себя по ягодице, — я притих, затаился. Думаю, чем черт не шутит: хлебнешь — и вперед пятками понесут. Залег на дно. Друзьям говорю: печатайте объявление в прессе: «Ушел из жизни». А оно ведь и верно — перестали люди со мной общаться — непьющий. Ни ко мне, ни я никуда. О чем говорить? В шахматы играть? И я пошел в народ. Народ вразумил, поддержал. Снова вписался в меридиан, глушу ее, родимую.

— И не влияет? Сивуха-то? — осторожно придвинулся из дыма безликий бич.

— Сивуха ни на что не влияет, — авторитетно заявлял Академик. — Все это ученая брехня. Другое дело, что глушим ее без меры. Выпей махом ведро воды — тоже повлияет…

Он брал с полочки над головой потрепанную книжку. У него была тут даже небольшая библиотечка.

— Читаю английский роман. Один граф говорит другому: «За ужином я съел лишнюю дольку вишневого пирога, боюсь, как бы это не повредило моему пищеварению…» А вот тот глушит стеклоочиститель, от которого пластмассовые стаканчики рассыпаются, и не боится, что это повредит его пищеварению. Вот в чем корень зла! Ничего мы уже не боимся, все нам до лампочки.