Это мой дом

На совете нашего дома я сказал всего несколько слов. Пришло время выполнить наше давнишнее решение – Иван Никитич вернулся. Но я снова прошу совет отменить это решение.

Я не стал объяснять почему, и никто не задал вопроса. Ребята молча согласились. Я знал, они все поняли. И еще: с того дня, как Сизов попросил Любопытнова выбить ему зуб, они подобрели к нему. Круг отчуждения чуть разомкнулся, и если Владислав способен был хоть что-нибудь чувствовать, ему, верно, стало легче дышать.

– Семен Афанасьевич, – сказал мне к вечеру Митя, – тут без вас Сизов приходил. Он никак не соберется с духом вам сказать, меня просил.

– Что такое?

– Он говорит, что Кляп Дементий Юрьевич все спрашивал, не бьете ли вы нас. Его, мол, не били? А он раз и брякнул: да, мол, бил; хуже – топором замахнулся. И еще он рассказал Кляпу, как вы Мишку Вышниченко с дороги вернули.

– Папа, – говорит Лена, – он тут Мите рассказывал, а сам ревет.

– Он при тебе рассказывал?

– Нет, просто я там сидела. – Лена кивает в сторону другой нашей комнаты. – Там сидела и все слышала. Я не виновата, я бы вышла, да он плакал…

– Когда казак плачет – это хорошо! – откликается Митя.

Гм… откуда это у него?

– Хорошо, когда мужчина плачет? – удивляется Лена. – Стыдно, когда мужчина плачет!

– Стыдно, когда женщина плачет, а когда мужчина плачет – это очень хорошо!

Смотрю на Митю – всерьез он или шутит? Он все реже шутит сейчас и, кажется, любому другому обществу предпочитает общество Шурки и Лены.

– Эх, Леночка, – услышал я однажды, – бывают же такие счастливые – в рубашках родятся! А я – в одной майке…

Читать Мите запрещено, а мысль о занятиях гложет его. Лена читает ему вслух учебники по литературе, истории и географии. Хуже с химией и физикой – тут Лена то и дело спотыкается о формулы. Лида готова читать Мите всякую свободную минуту, но Митя не любит, когда она приходит.

Однажды я слышу – и едва верю, что это говорит он Митя:

– Нет, не надо читать, ты плохо читаешь. – И, помолчав добавляет: – Что ж ты не обижаешься? Я же тебя обидел!

Лида уходит, и больше я ее в нашей комнате не вижу.

– Зачем ты так? – спрашиваю я.

– Больно жалобно глядит. Не надо мне этого.

Шурка так хочет чем-нибудь услужить, так хочет! Но читать… читать он пока не мастер и только с завистью смотрит на Лену.

– Семен Афанасьевич, – говорит как-то вечером Митя, – а с одним глазом в медицинский примут?

– Мы ведь условились про это не думать!

– Есть не думать.

Но он думает. Вижу, знаю: думает. Он мечтал об автодорожном. А сейчас, видно, соображает, прикидывает – что бы выбрать другое, если глаз пропадет?

Медицинский? Наизнанку вывернусь, поперек себя лягу, Шеина заставлю помочь нам, а сделаем так, что его примут.

Значит, я и сам допускаю, что глаз может пропасть? Не хочу! Ни за что! Но если?..

А через несколько дней я с порога увидел: он стоит у окна, закрыв ладонью здоровый глаз, и смотрит больным.

– Митя? – окликаю я тихо.

Он оборачивается. На застигнутом врасплох лице – смятение.

– Семен Афанасьевич! Я замечаю – мутнеет и мутнеет. Будто все пеленой покрывается. Вот сегодня одну раму от окна вижу, а больше ничего…

– Не будем ждать, пока кончится месяц. Надо в Одессу!

На другое утро приходит Шеин и с ним Лидия Павловна. Лицо у Ивана Никитича суровое, неприветливое, но на нем сегодня нет выражения безучастности.

– Вчера вечером я узнал о несчастье с Митей. Семен Афанасьевич! Как же вы могли не сказать мне?

– Вам не до нас, Иван Никитич.

– Стыдно вам. У человека, кроме горя, есть еще и обязанности. Я врач.

И мне действительно становится стыдно, но он не дает мне вымолвить ни слова.

– Мы поедем к Филатову. Втроем поедем – Лидия Павловна, Митя и я. Если Филатов положит Митю к себе в клинику, Лидия Павловна останется с ним в Одессе.

– Но как же…

– Мы и так у вас в неоплатном долгу, – говорит Лидия Павловна.

Галя морщится, как от зубной боли.

– Не будем о долгах, – резко говорит Иван Никитич. – Собирайте Митю, в дорогу – чем скорее, тем лучше!

Мы собираем Митю в дорогу. Собираем с надеждой, не позволяя себе думать о неудаче.

Сизов все время вертится рядом. Митя сейчас у всех на сердце. А кто повезет Митю к самому лучшему доктору? Иван Никитич. А кто такой Иван Никитич? Владиславу Сизову дед! То-то же!

Суета у нас не тревожная, а радостная. Нынче никто не хочет думать о плохом. Вот пока ждали, было смутно на душе: нет ничего хуже, чем ждать сложа руки.

Катаев все спрашивает: может, Филатов приставляет новые руки вместо ломаных? Но он-то как-нибудь обойдется и старой рукой – уже снят гипс, и только по вечерам Галя ловит Николая, чтобы сделать руке теплую ванну. Нужна еще и гимнастика, за этим следят Федя и Лира. Если рука не начнет работать, как прежде, какой же из него летчик?

Анюта, с тех пор как с Колей случилась беда, стала с ним помягче. Чаще к нему обращается, не так холодно смотрит. Но он не хочет этого. Не надо ему жалости.

– Вот и будут, как журавль и цапля, – с досадой заметет Лючия Ринальдовна. Она сейчас по горло занята сборами – печет и жарит на дорогу Мите.

И только двое в эти дни не находят себе места – Шурка и Лида. Шурка плачет, размазывая слезы по своей оливковой физиономии. Лида смотрит хмуро, отвечает односложно, разговаривая, смотрит в сторону.

– Лида, – окликает ее, Митя, – хочу попросить тебя: пригляди тут за Шуркой. Только с ним надо построже, а то совсем распустится!

Лида поднимает глаза на Митю, и такая в них любовь, такая благодарность, что Митя отводит взгляд, а я спешу отвернуться.

…Не люблю провожать. Не люблю прощаться – ни на день ни на час. Разве всегда знаешь, не превратится ли час в месяц и день – в долгие годы?

Последнее объятие, последний взмах руки. Поезд трогается, мы идем рядом с вагоном, он все обгоняет, обгоняет нас Митя кричит с площадки:

– Не беспокойтесь! Все будет хорошо! Уж я знаю!

Мы с Галей смотрим вслед. Вот один последний вагон, все дальше и дальше, вот одна черная точка. Вот нету и ее.

…Через десять дней пришло письмо от Ивана Никитича. У Мити в пораненном глазу – помутнение роговицы. Надо делать пересадку ткани. Филатов согласен положить его к себе и скоро сделает операцию. Но потом Митя должен будет остаться в больнице на год – пока ткань не приживется. Если приживется хорошо, зрение возвратится полностью.

– Не станем подавать в Криничанское летное училище, подадим в Одесское, – сказал Федя. – Все-таки навещать будем, ему веселее.

– А как же школа? Останется на второй год? – спросил Витязь.

– Зато… зато я его догоню, будем в одном классе! – И, тотчас поняв, что сказала лишнее, Лида выбегает из комнаты.

Летом 1938 года, окончив седьмой класс, стал готовиться в сельскохозяйственный техникум Коломыта. Шупик поступил слесарем на Криничанский завод. Ступка сам отвел его, присутствовал при испытаниях и, вернувшись, рассказывал скромно и горделиво:

– Ну что ж, мне так и сказали: сразу, дескать, видно, в чьих руках побывал, добрый слесарь. Еще бы не добрый!

Крещук, Катаев и Лира подали заявление в Одесское летное училище и уехали держать экзамены. Они уезжали такие веселые, что мне стало грустно, и, заметив это, Галя сказала:

– Весной легко уезжать, весной и счастливых тянет вдаль, – это у Тургенева сказано.

– Какая же весна? Август на дворе.

– Я не про то. Я про то, что им по шестнадцать. Что им горевать?

Но нет, им тоже взгрустнулось.

Темным вечером Лира подсаживается ко мне в саду. В темноте, видно, легче говорятся добрые слова:

– Я когда еще в Березовой увидал вас, сказал себе: «Без него пропаду. Теперь на всю жизнь – куда он, туда и я». Потому и убежал тогда за вами. А вы рассердились на меня, когда я из-под вагона вылез.

– Ну, не только рассердился – и обрадовался малость.