Повести и рассказы

Жена ушла на кухню, унеся тарелки, и вернулась со вторым — отварным мясом и жареными кабачками.

— Селиверстов приходил, — сказала она.

— А! — сказал Филимонов, жуя. — Чего?

— Так просто. Поговорить. Из поликлиники шел. У врача был — струя у него медленная. Зайду, говорит, в туалет и стою десять минут, прямо-де дух вон.

— Тьфу! — выругался Филимонов. — Совсем дерьмом стал. Ворошилу не написала? — спросил он.

Жена не ответила, опустила голову и ковырялась вилкой в кабачках.

— Нечего! — сказал Филимонов с сипотцой, догадавшись о ее мыслях. — Нечего! Я сегодня сам отпишу — нечего!

Часы в углу щелкнули стрелкой, хрипло зашипели и отбили четыре удара.

— Почту, должно, принесли уже, — взглядывая в окно, сказал Филимонов.

— Должно, — отозвалась жена. Она подняла лицо от тарелки и вновь стала есть.

Филимонов смотрел в окно — вдалеке, за голыми ветвями яблонь, видна была сверкающая стеклами теплица — и думал о том, что он еще поживет, ему еще далеко до Косой, час его еще не близок, и он еще послужит, он еще поработает, он еще  д а с т.

1978 г.

В ГОСТИНИЦЕ

Сосед делал себе укол инсулина. Ноги у него были широко расставлены, чтобы приспущенные брюки не съехали на пол, правая нога, освобожденная от веса, подогнута в колене. Дряблые, старческие ляжки его были покрыты седым курчавым волосом.

Сосед кололся, никуда не уходя, прямо в номере возле своей постели. Тугунин старался не смотреть, но всякий раз глаза словно бы сами собой схватывали какую-нибудь подробность процедуры.

Пальцы старика вдавили поршень до упора, перехватили шприц поудобнее и рывком вытащили иглу из бедра. Изогнувшись, другой рукой старик потер место укола ваткой со спиртом и, положив шприц в чехол, стал надевать брюки. «Любви все во-озрасты поко-орны, ее поры-ывы бла-аготво-орны», — глотая слова, принялся напевать он.

Тугунин закрыл шкаф, передернул плечами, чтобы плащ удобнее осел на них, и взял со стола приготовленный портфель.

— До вечера, — сказал он.

— До вечера, до вечера, — прервал свое пение старик. — Ебж.

— Что? — не понял Тугунин.

— Ебж. Если буду жив. Граф Лев Николаевич Толстой так в своем дневнике писал. «Сегодня кончаю. До завтра, ебж».

— А-а, — протянул Тугунин. — Любопытно.

— Формула смирения, — застегивая ширинку, сказал старик. — Если бы я полагался на бога, то как диабетик давно бы уже не был жив. Интересно, я думаю: а если вот война, а мне надо каждый день колоться — и вдруг не достану инсулина? Все, не от пули, не от мины, а? Жутковато делается.

Ему было шестьдесят четыре года, но он продолжал служить в отделе снабжения своего родного завода где-то в Красноярском крае и сейчас приехал в Москву готовить к отправке на завод новое оборудование.

— Ладно, до вечера, — повторил Тугунин. — Счастливо вам.

— Ебж, — снова сказал старик со смешком. — И вам счастливо.

Тугунин открыл дверь и вышел в коридор.

«…ее поры-ывы бла-аготво-орны…» — прозвучал ему вслед, в закрывающуюся дверь дребезжащий голос старика.

Коридорная за столиком в холле напротив лестницы была уже дневная.

— Доброе утро, — поздоровался с ней Тугунин.

— Какое там доброе, холодище, — посмотрела на него коридорная. Это была грудастая, мощного сложения женщина средних лет с завитыми барашком редкими серыми волосами. — Ключик не сдаете?

— Там есть еще, — приостанавливаясь, махнул рукой Тугунин.

— Ну тогда ладно, — кивнула коридорная. — Идите тогда.

«Ну и иду! — ругнулся про себя Тугунин. — Приказчица нашлась…»

Он не любил гостиничную жизнь и оттого не любил командировки. Но раз, два раза в год выезжать все-таки приходилось, и тогда наступала пора пытки.

Впереди Тугунина спускалась по лестнице, широко размахивая рукой с зажатым в ней цветастым складным зонтиком, женщина в зеленой нейлоновой куртке и синих клетчатых брюках, с напуском заправленных в сапоги. Сапоги тоже были зеленые.

«Синее с зеленым. Ну и вкус», — усмехнулся Тугунин.

Женщина завернула на следующий марш, оказалась обращена лицом к Тугунину, и он узнал ее.

Он заметил ее в первый еще день, позавчера. Их вошла в буфет сразу целая группа, человек шесть, он сидел за столиком в углу, ел холодные непроваренные сосиски, она вошла последней, и он сразу обратил на нее внимание.

В юности ему всегда нравились высокоскулые, с раскосыми глазами, восточного типа женщины — наследственность говорила или еще что? — позднее, когда он уже вкусил горькую сладость отношений с ними, все это как-то само собою перестало быть важным: и форма глаз, и скулы. Вошедшая женщина будто охлестнула его неким воспоминанием; оно было прочно забыто и завалено в памяти — не продраться до него, но от него остался на поверхности слабый след, и этот-то след, как запах, напомнил ему о чем-то бывшем и утраченном. У женщины было узкое, с гладкой и чистой кожей худое лицо, скулы у нее остро и туго подпирали рысьего разреза, утянутые к вискам серые глаза. И выражение этих глаз было покойно-веселое, и в складках красивого, несколько большого рта — та же покойность и мягкость.

— Садитесь ко мне, девушки, — по холостяцкой привычке, нужно, не нужно — забросить удочку, помахал рукой Тугунин, когда женщины, набрав в буфете имеющейся в нем снеди, пошли к столикам выбирать место.

«Ужение» было совершенно бессмысленным — им, шестерым, и за свободным столиком было тесновато, — и на призыв Тугунина они не обратили внимания. Только вот эта, вошедшая последней, с тарелкой в руках, на которой поцокивали, сталкиваясь, яйца, посмотрела на него, подержала на нем взгляд недолгий миг и усмехнулась.

И сейчас Тугунин, догнав ее на лестнице, тоже не удержался:

— А чего ж прекрасная сильфида одна?

Вздрогнув от неожиданности, она подалась от него в сторону, посмотрела и тоже узнала.

— О господи! — пустив короткий смешок — то ли по его, то ли по своему адресу, что испугалась, — сказала она. — Нельзя же так.

— А как можно? — спускаясь теперь рядом с ней и заглядывая ей в лицо, улыбаясь, спросил Тугунин.

— Не знаю как, — не глядя на него, пожала она плечами.

— Ну, как-то ведь надо начинать, — сказал он.

Теперь она посмотрела на него:

— Что начинать?

— Что. Знакомиться.

— А-а… — отворачиваясь, протянула она.

— Я сегодня буду свободен к пяти часам, — сказал Тугунин. — Я в гостинице, вы в гостинице — вечером делать нечего, давайте проведем его вместе.

— Мне есть что, я ведь только сейчас одна, — ответила женщина.

Они уже спустились вниз и пересекали вестибюль, идя к двери.

— Да, действительно, — сказал Тугунин. — Я удивился — такая компания женщин, чем вы тут занимаетесь?

— Гуляем, — вновь пустив короткий, какой-то смущенно-глуповатый смешок, сказала женщина.

Тугунин открыл дверь — одну, вторую, и они вместе вышли на улицу. Дождя не было, асфальт был сух, лишь кое-где черными металлическими заплатами блестели лужи, но дул злой, колючий ветер, нес посеревшие, много раз вымокнувшие и вновь высохшие листья. Из автобуса, стоявшего на дороге под крыльцом, закричали в открытую переднюю дверь:

— Юля! Совесть у тебя есть? Так и ВДНХ закроют!

«А, она с делегацией на ВДНХ. Или по путевке», — догадался Тугунин.

— Скажите мне, Юля, в каком вы, во всяком случае, номере? — спросил он.

— В пятьсот пятнадцатом, — сказала она, взялась за поручень, ступила на ступеньку и оттуда уже, обернувшись, помахала ему прижатой к плечу рукой, как крылышком: — Пока.

И было что-то в ее лице: в ее высоко вздернутых острых скулах, раскосых глазах — во всем покойно-веселом выражении его что-то такое, от чего Тугунина опять будто охлестнуло горячей волной.

«Ч-черт!..» — подумал он непонятно к чему.