Иду над океаном

Кашель оборвался, но Кулик еще некоторое время сидел, низко склонив голову к острым коленям. Но вот он поднял на нее лицо, перекошенное болью, тревогой, и повторил:

— Вали, вали отсюда! Ты! Что ты знаешь о жизни?! Тебя бы в мою шкуру. И из-за чего — из-за пьяного старика я гнусь здесь. — Он говорил это так, что Ольга неожиданно сказала:

— И врешь ты все, Сашка, врешь. Случись опять такое — кинешься защищать и вторую отвертку схлопочешь. Такой уж ты уродился. И курить тебе нельзя, Саша. Никогда свищ твой не закроется, коль курить будешь.

— За каким чертом ты кровь тогда доставала?! Мне ребята говорили, как ты по городу носилась. Давно бы уже конец — и всем легче.

— А ты за каким чертом пьяницу защищал?

Сашка, еще не пришедший в себя окончательно, молчал.

— И еще одно дело, Саша. Ты ведь красивый парень. У тебя глаза — даже дух захватывает — такие синие. Ты держись. И даю тебе слово: как только тебе можно будет ходить, даже еще не выпишешься, я тебя сама на танцы утащу.

— Брось трепаться!..

Сашка не знал: сердиться ли ему или радоваться, верить или не верить. Он был немного растерян, глядел на Ольгу. Да и сама Ольга испугалась своей бойкости и подумала тревожно, что какая-то доля правды в том, что она говорила ему, есть.

Но тревога была маленькая-маленькая и скорее от опаски после разговора, с Людмилой, чем из-за чего-то глубокого.

После обеда, после того как все перевязки на сегодня были сделаны, после того как Ольга убрала бинты, вымыла пол в своих четырех палатах, после того как они с Людмилой пообедали на кухне, разогрев вчерашнюю картошку с мясом, Ольгу позвали вниз в приемное отделение. Она шла туда и гадала, кто мог бы ее разыскивать. Подумала было: неужели отец, и перехватило дыхание. Нет, это не отец. Никак он не вписывался в подобную ситуацию, у него своих дел по горло. Да и не прилетел он еще.

Это оказалась Наталья.

До чего же она была красива и до чего похожа на отца! У Ольги даже стиснуло горло. Наталья нервничала, ожидая ее, стояла у окна в спортивном трико, гибкая, с чуть ломкой от детскости фигуркой.

Ольга подошла к ней, чувствуя, как кровь отливает от лица.

— Ты что, Наташа? Что-нибудь случилось?

Наталья разглядывала ее раскосыми темными глазами с любопытством, неприязнью и тревогой в одно и то же время. Она хотела вести себя с сестрой независимо, да не смогла — напряженным было ее лицо, и улыбка готова была на губах, да не получалась.

— Ничего не случилось. Просто зашла на тебя посмотреть… Как ты живешь?

— Хорошо. Работаю вот и живу. Как мама?

— У мамы завтра очень сложная операция. Она будет ассистировать профессору, в военном госпитале… Мама волновалась.

Наташка бойко произнесла медицинское название операции. Ольга подумала: «Не в медицинский ли наметилась сестреночка моя?» Говорить было не о чем, а может быть, просто не получался разговор. И тяготил он обеих.

— Проводи меня, — попросила Наталья.

— Хорошо. Я только скажу старшей…

Ольге не надо было отпрашиваться на эти несколько минут. Никто бы ее и хватиться не успел, но она хотела просто собраться, прийти в себя, чтобы выдержать разговор с сестрой. Но Наташа сказала:

— Чего там отпрашиваться, тут рядом.

И они вышли.

Половину пути до ворот они шли молча или обменивались ничего не значащими фразами. Но вдруг Наталья резко остановилась и спросила:

— Ну чего ты добилась, уйдя из дома?

— Я ничего не добивалась, Наташа.

— Неправда. Я тебе не верю.

Ольга посмотрела на нее грустно и ответила:

— Ну что я могу сказать тебе? Ты же ничего не поймешь.

— Я — дура, да?

— Нет, Наташа. Ты не дура. Просто ты очень другая. Ты не поймешь. Может быть, потому, что тебе ясно, как ты будешь жить дальше. А мне вдруг стало страшно: я поняла, что я не знаю, как жить дальше. Вдыхать кислород, а выдыхать углекислый газ? Всю жизнь считать, что кто-то иной, а не я сама виновата в своей неудаче? Да? Или жить, зная, что ни на что в этой жизни, которую тебе подарили со всем на свете, ты не имеешь права, ничего твоего тут нет и тебе просто предоставили возможность пользоваться всем — и уважением людей, и славой, и всю жизнь только присутствовать при том, когда люди, самые близкие люди, живут на полном дыхании?!

— Ты выдумала, ты все выдумала! Ты выдумала себе заботу. Я из-за тебя ночами не сплю, а тебе наплевать! А мама? Ты думаешь, маме легко? И отец… Вот он вернется — как мы ему скажем! Ты хоть это-то понимаешь, а?

— Наташенька, сестреночка моя дорогая, вот видишь: ты совсем-совсем иной человек. Я же не лезу к тебе — не диктую, да и не в этом дело. Я знаю: отец будет оскорблен. Но это пройдет. А мама — разберется. И ты не мучайся, живи как живешь, у тебя гимнастика, школа, товарищи… И не надо меня жалеть, я не нуждаюсь в жалости. Тете Поле привет передай. Ну ладно, Наташка, я пойду. И ты иди — не мучайся и не реви, я хочу сама все делать, сама. Иди, иди, привет тете Поле передай, не забудь…

Это Ольга говорила вместо прощания, на ходу. И когда Наташа осталась сзади, Ольге сделалось спокойно.

В трамвае, сидя рядом с Людмилой, она глядела в окно на вечерний город, радовалась, что дорога им предстоит долгая, что скоро увидит Ирочку и будет молча идти с ней, слышала усталый гул людей, которые тоже возвращались с работы. Трамвай шатался и скрипел, а Ольга думала, что, по сути дела, только сегодня, после Натальиного появления, она почувствовала обязательность своего решения. Ни сожаления, ни раскаяния она не испытывала, даже наоборот, при одном только предположении, — а что если взять и вернуться, пусть все будет так, как было, — посерел день вокруг.

И утром Ольга пошла в госпиталь. «Если побоюсь встретиться с мамой, значит, ничего не решила».

День был пасмурный и гулкий. Звуки, точно листья, стелились, ползли по асфальту госпитального двора, отзывались где-то в глубине построек из камня и бетона. И трудно оказалось пересечь эту большую площадь. Ольге казалось: из госпиталя все видят ее, уже передали матери, что она идет. В плаще поверх халата она шла сдержанно, стиснув кулачки в карманчиках так, что ногти впились в ладонь, и боль эта успокаивала ее. У подъезда хирургического корпуса блестели влажными поверхностями черные автомобили. У одного из них был знакомый номер. Это была штабная машина отца.

Ольга обогнула машину, даже не покосившись на водителя. Она вошла в вестибюль и сразу же наткнулась на широкую, мягкую спину Артемьева. Он сдавал плащ и одновременно приглаживал на могучей голове редкие сивые волосы. Он обернулся — такой знакомый, родной, каким его Ольга прежде и не воспринимала. Даже тужурка его песочного цвета не носила официального мундирного характера, как у других, как у отца. Мягкие широкие погоны повторяли линию плеч. Лицо Артемьева, изборожденное морщинами, складками, линиями, вдруг осветилось.

— Оля? — спросил он.

А у Ольги отчего-то вдруг защипало в носу.

— Здравствуй, что ли? — сказал Артемьев, все еще улыбаясь и заглядывая ей в лицо, для чего ему пришлось чуть склонить голову. — Посмотреть пришла?

Ольга только кивнула ему, не найдя в себе силы что-нибудь сказать. Артемьев принял у нее плащ, сам сдал его, потом обнял ее одной рукой за плечи и повел к лестнице, и рука его была теплой и мягкой.

На лестничном марше Ольга вдруг остановилась. Артемьев сказал:

— Идем, идем, доченька. Сейчас там не до нас. Сейчас они начнут, а мы с тобой по телевизору посмотрим. Пойдем. Недавно забегала Наталья, — просто сказал он. — И я теперь знаю, что ты…

— Да, теперь я там не живу, — помогла Ольга ему.

Артемьев ничего не ответил. Тем временем они поднялись на второй этаж, где располагались операционные. Справа и слева глухие двери с красными плафонами наверху. Все они были плотно закрыты, кроме одной. Проходя мимо, Ольга видела операционных сестер, санитарок; пахло кварцем — операционная готовилась. В глубине коридора, у самого торцового окна, сгрудились вокруг высокого врача студенты. Это было сразу заметно — студенты. Врач объяснял им лекционным голосом характер заболевания и особенности предстоящей операции.