Витенька

Голова горела. Он встал, постоял с переплетенными пальцами на лбу и вышел на балкон и был поражен там небом. В одну секунду оно перевернуло всю его душу. Оно было бездонно-черным, и по нему низко, совсем низко, чуть не задевая крыши домов, неслись со страшной силой белые светящиеся облака. Неслись они бесконечной стаей. Крупные, потрепанные, отдельные, как мертвые птицы, они спешили куда-то без оглядки, даже шорох или шипение слышались от их стремительного лета. Не успевал Витенька проследить за одним белым облаком, чтобы лучше вглядеться в него, как оно проносилось над черным колодцем двора, по черному бездонному небу, за ним тут же вылезали из-за крыши новые, десятки новых, вытянутых в направлении полета белых стремительных туч. С ними шла тревога. Их черное небо было неуютным, враждебным, пугающе-бездонным, и они спешили куда-то, то ли спешили спасать кого-то, то ли сами спасались от кого.

Потрясенный, Витенька стоял долго, отстранившись от земли и совершенно слившись с этими беглыми тучами-облаками. В черной тьме ночи их светящийся белый цвет был непонятен и страшен. Но они тянули с собой Витеньку, увлекали куда-то в черную бездну, в которой наконец-то стала смутно проступать черная синева, а в безднах черной синевы трепетали крохотные перепуганные звезды. Белым стаям не было конца. Захотелось протянуть руку с балкона и достать их рукой, шагнуть в пропасть и нестись куда-то вместе с ними.

В ту ночь он решил уехать.

На другой день пришел с Феликсом.

— Феликс у нас ночует, — сказал он матери.

— Ну и ну, — только и сказала Катерина, глядя снизу вверх на Феликса, на его сабельные баки и черную с синим отливом бороду. — Ну и ну! — сказала она без улыбки. Память о  т о й  ночи изменила ее отношение к Феликсу. Она принимала его теперь вынужденно, раз уж так нужен он Витеньке.

— Доставай раскладушку, стели своему другу.

Витенька стал стелить. Им было хорошо. Они смеялись, читали вслух что-то, до одиннадцати Витенька играл. Он играл теперь Шумана, теперь он Шумана любил. Потом через стенку ничего не было слышно, говорили тихо, читали каждый свое. Легли рано, в первом часу. Феликсу сильно спать хотелось. Борис Михайлович заглядывал на минутку, тоже посмотрел на баки и на бороду. Собственно, бороды как таковой еще не было, а были плотные, поблескивающие от черноты колечки. Они покрывали щеки и подбородок Феликса и уже производили впечатление.

Утром, после завтрака, ребята ушли. После обеда снова вернулись. Витенька спихнул очередной экзамен — на тройку, разумеется.

Ужинали вместе с родителями. О бороде говорили.

— Без бороды, — разъяснял Феликс, — человек не может полностью выразить себя, проживет всю жизнь, но так и не узнают другие, каков он, человек.

— А может, все-таки в голове дело, а не в бороде? — возразил Борис Михайлович.

— Вы правы, — согласился Феликс, — но все же. Вот, скажем, я, поскольку речь о моей бороде зашла. Что я без нее? Если, конечно, я отращу ее полностью? Без нее я смазливый молодой человек, потом смазливый пожилой человек. Мне тошно от своей собственной физиономии.

— Не верится что-то, — сказала Катерина.

— Клянусь, Катерина Максимовна, — поклялся Феликс. — Так вот. А с бородой, если я отпущу ее во всю силу, у меня совсем другой, совершенно другой облик, и этот облик как раз и выражает мою сущность. Или вот вы, Борис Михайлович, отпустите-ка бороду, и вы увидите, что сами начнете относиться к себе по-другому, Катерина Максимовна будет по-другому относиться и видеть вас будет по-другому.

Катерина засмеялась. Смешно стало. Все поддержали ее. Потом Феликс прибавил:

— И Виктор, — сказал он, — по-новому стал бы смотреть на вас, и я, между прочим, и все ваши знакомые, и даже начальники ваши. А вы говорите — в голове. Голова, она должна через что-то выразиться. Внешне, разумеется.

— Никогда не думал об этом, — признался Борис Михайлович. — Наверно, так оно и есть. Вы образованные. До бороды тоже додумались.

Катерина сказала:

— Значит, Феликс, тебе нравится борода. Ну вот зарастешь ты весь, а заниматься чем станешь? На кого ты учишься?

— Я учусь, Катерина Максимовна, в историко-архивном институте.

— Вот как! — удивилась Катерина, но было неясно, какой смысл вкладывала она в свое удивление. Борис Михайлович сказал прямее.

— Такой умный парень, — сказал он, — нашему государству очень нужны умные люди, а ты, значит, собираешься всю жизнь просидеть в архивах.

— Да, Борис Михайлович, собираюсь, да еще как!

— Непонятно.

— Я поясню, Борис Михайлович. Архивы — это наше прошлое, живое, с кровью. Там такие бомбы лежат, вы себе и представить не можете. Я хочу весь путь пройти, от скифов до варягов, если они действительно имели место, до наших дней.

— Значит, — сказал Борис Михайлович, — тоже проверять хочешь?

— Почему тоже?

— Да вот наш Витек хочет проверять.

— Кого?

— А кого? Нас всех.

Феликс засмеялся, Витенька подмигнул.

— Да, — сказал он, — я тоже.

— Смотрите, — предупреждающе сказал Борис Михайлович, — допроверяетесь, поезд может уйти, а вы останетесь.

— Вот батя, ты слышишь, Виктор? Хорошо говорите, Борис Михайлович. — Феликсу понравились слова Витенькиного бати. — Нет, Борис Михайлович, поезд-то и наш тоже, мы не останемся, мы будем работать, не выходя из поезда.

— Я уже говорил тебе, — сказал Витек, — я буду делать все, что положено, даже больше и лучше, чем положено.

— Между прочим, — улыбнулся Борис Михайлович, — опять я о бороде вспомнил. У нас директор завода, классный мужик, он так сказал про одного инженера: Копейкин, говорит, бороду завел, в себя не верит.

— Остроумно, вы знаете, Борис Михайлович, очень остроумно, — сказал Феликс, отчего-то смутившись. Подумал немного и еще раз медленно протянул: — Остро-умно. Не ожидал, Борис Михайлович, вы, оказывается, опасный собеседник.

— Куда там, — усмехнулся польщенный Борис Михайлович.

А Витенька подумал про себя о том, что отца-то он, оказывается, не знает. Ему было приятно подумать об этом.

Опять Феликс оставался ночевать, на вторую ночь. Потом и на третью остался. Катерина спросила:

— Родители знают, где ты ночуешь?

— Я ушел от них.

— Как? От родителей?

— Я разошелся с ними, Катерина Максимовна.

— Давно?

— Скоро две недели.

— А где же находишься?

— Жил у одной милой женщины. Теперь она уехала. Ночевал у товарища, на вокзале, вот у вас. Когда как.

Катерина задумалась.

— Тебе надо вернуться домой, Феликс.

— Нет, Катерина Максимовна, этого я не сделаю.

— Феликс нам не мешает, — сказал Витенька.

— Разве я об этом, сынок? Он ушел от отца с матерью, а живет у нас, родители не знают, думают разное, мать плачет, конечно, а я, тоже мать, как в сговоре с ним, против его матери, так нельзя, сынок, мне разве жалко? Пускай живет, только так нельзя.

Витенька смотрел на мать, слушал, и в глазах его было несогласие. Феликс перехватил его, не дал возражать матери.

— Она права, Виктор. Вы правы, Катерина Максимовна. Я уйду.

— Ты не обижайся, — сказала Катерина, — а возьми и позвони домой, чтобы они не волновались, скажи, что у нас ты, и живи, ради бога.

— Звонить я не буду, Катерина Максимовна, и вообще не надо об этом.

Уехал Витенька по-свински.

Борис Михайлович и Катерина вечером нашли коротенькую записку:

Хочешь — охай, хочешь — ахай, хочешь — плачь. Вместо Витеньки лежит на столе коротенькая записка. Катерина охала, ахала, плакала. Борис Михайлович обиделся, но сказал спокойно:

— Не маленький.

Так он уехал. Получил аттестат с круглыми тройками, свернул его вчетверо, сунул в карман пиджака и в тот же день, не дождавшись родителей, махнул на вокзал. Выбирать долго не выбирал. Как раз начали сильно шуметь в газетах и по радио о новой стройке, туда и навострил свои лыжи Витек. Деньги на дорогу взял, конечно, в родительском шкафу, нашел. Взял взаймы, до первой получки.