Красная роса (сборник)

калины и рябины, холодок, заползающий за плечи, уже напоминают: зима не за горами…

Заканчивается один квадрат, перескочишь через узкую просеку, которая, кажется, прорезает не

только лес, но и небо, — и опять погружаешься в лесной шум, внезапно пересечет тебе тропку

округлая болотина, блеснет небесная синева в рыжей, настоянной на травах воде; откроется

волшебная поляна, вся усеянная высоченными мухоморами, похожими на древних скоморохов,

пятнистая от россыпи золотистых лисичек, бурячкового цвета сыроежек, порой даже с

боровиками. Не до боровиков путешественникам, не грибы их интересуют, тревожит зима: она

притаилась в чащах, засела в оврагах и лощинах, коварно подкрадывается.

Идут по лесу Белоненко с Ланом, на ходу ловят объяснения Гаврила и Витрогона, время от

времени останавливаются, внимательно присматриваясь, пытаются запомнить, что-то про себя

взвешивают.

Ходили день, другой с раннего утра до самого вечера. Ноги гудели, руки и плечи немели от

усталости, пот катился ручьями, так как оделись тепло: — утром было прохладно, а днем

припекало. Останавливались передохнуть возле лесных озерец, съедали по горбушке хлеба и,

невзирая на усталость, двигались снова.

Люди им не встречались, даже следа человеческого не было видно в лесу, словно забыли в

селах о том, что в это время леса так богаты грибным урожаем.

Человек им встретился неожиданно, когда солнце садилось за горизонт. Приближались к

лесной сторожке, хотя и устали, но спешили, так как знали, что Гаврилиха уж чем-чем, а

жареной картошкой с грибами угостит. Вмиг приготовились к бою. Незнакомца узнал Витрогон,

крикнул:

— Лысак! Павло!

Тот как-то нехотя поднялся на ноги, во все глаза смотрел на людей, которых хорошо узнал

еще до того, как они его заметили. Хотя и явился в лес именно для того, чтобы разыскать этих

людей, а встретив их — не обрадовался, так как за день, показавшийся ему годом, успел

поразмыслить, прийти к выводу, что попадаться на глаза своим недавним товарищам не стоит.

Утоптал, устроил мягкое гнездышко под кустом боярышника в густом папоротнике, куда еще

с утра натаскал сухой травы и сосновых веток, лежал, как дикий вепрь, выгревал бока, хотел

было даже подремать, да так и не уснул: сон его не брал.

Он думал. Размышлял. Прикидывал и взвешивал. И как ни мудрил, а выходило на плохое.

Понимал, что хотя и прислужился оккупантам, хотя и мог рассчитывать на мзду, но… Похоже

было на то, что задумали из него выжать все нужное им, а там — пристроить куда или выбросить

на свалку. Правда, с ортскомендантом можно было бы сварить кашу, что-то выторговать у него,

но у этого грача… О, грач чертов, кажется, клюнет тебя носом — и забудь, как звали.

Осуществилось предчувствие Рысака — не быть ему начальником полиции. Комендант стлал

мягко, обещал много чего, а чертов грач притащил с собой какого-то человека из Львова да и

поставил на полицию.

Вертлявого беса поставил, такого же, как и сам, разве Рысаку с таким сравняться?

Нашлось у фон Тюге дело и Рысаку. Несколько ночей не было парню покоя, вызывал его

штурмбаннфюрер в свою канцелярию, правда, хотя и смотрел зверем, но ничего плохого не

делал, больше слушал, чем говорил, шнапсу не жалел, бутерброды с ветчиной приносили, можно

было разговаривать. Не елось, правда, сначала Павлу, опасался, что будет ему то же самое, что

и Качуренко, — Петро Хаптур под большим секретом сказал, — но вскоре сообразил, что фон

Тюге делает на него ставку, замыслил поручить ответственную и опасную операцию. Уже знал

Павло, как только сообразил, к чему клонит эсэсовец, что этого не сделает, но не подавал виду.

Если у фон Тюге было время обдумать свое, то у Рысака времени на размышления тоже было не

меньше, на досуге он все-таки пришел к выводу, что любой ценой должен выскользнуть из рук

новых хозяев.

Фон Тюге долго и придирчиво расспрашивал о тех, кто пошел в лес. Кто эти люди, какие у

них характеры, умеют ли воевать, дружны ли между собой. Затем уже где-то на третью ночь

поинтересовался, примут ли они Рысака, если он появится в лесу?

Рысак ждал этого вопроса. Про себя решил: попадаться на глаза бывшим товарищам,

особенно Голове, нет ему никакого смысла. Хотя и был уверен в том, что никто ни в поселке, ни

тем более в лесу ничего о нем не знает, но рисковать не собирался, а главное — боялся, что

может проговориться, во сне заговорит — знал за собой этот грех, — и тогда прощай, белый свет.

Поэтому, отвечая, засомневался, сказал, что в лесу, наверное, известна его роль. Фон Тюге его

успокоил — не может этого быть, никто из местных Рысака не видел, так как его надежно

замаскировали с самого начала.

— При условии, если пан Рысак сможет осуществить акцию государственного значения,

штурмбаннфюрер обещает предоставить ему ответственную должность в собственной команде, —

перевел Хаптур слова шефа. А от себя добавил: — Подумай, такое счастье выпадет немногим —

тебе открывается путь в фольксдойчи.

Поколебавшись, почесав затылок, хотя уже и решил, как быть, Павло Рысак наконец ударил

кулаком по столу:

— Была не была. Скажи ему, Петро, что разыщу их, всех до единого найду.

— За каждого награда — пуд соли, — перевел Хаптур слова шефа.

А соль ценилась на вес золота.

План действий Рысака был принят сразу же — в целом он еще раньше созрел в голове фон

Тюге, — и утром закрытая машина подвезла перебежчика к лесу и выпустила на волю. Павло

вынужден был уже самостоятельно пробираться к лесной сторожке, он был уверен: тамошний

лесник покажет дорогу к партизанам. Не сомневался в этом и фон Тюге, обещал: с его стороны

задержки не будет, как только Рысак подаст известие, он сразу же будет тут как тут.

Рысак клялся, что все сделает именно так, как этого требовал штурмбаннфюрер, а сам

стремился к одному — чтобы его выпустили на свободу, а там ищи ветра в поле. Не такой он

дурак, чтобы из одних когтей добровольно лезть в другие. Эге, поди обмани Голову, если он тебя

насквозь видит.

Павло услышал подозрительный шелест, затем человеческие шаги. Если бы не забилось так

тревожно сердце, наверное, вскочил бы на ноги и шмыгнул бы, пригибаясь, в чащобу, подальше

от беды. Когда же сердце отпустило, успел опомниться; подумал: это, может быть, дикая коза

или еще какой зверь крадется лесом. Но донеслись до него человеческие голоса, и он уже знал,

что делать, — прижался грудью к земле, по-звериному притаился. Это было самое разумное. Он

надеялся, что те, кто крался, а он понял, что незнакомцы идут крадучись, пройдут стороной и не

заметят.

Его заметили, вышли как раз на его логово. Не выдержав, он поднял голову, сразу же узнал

Витрогона и по-зимнему одетого Гаврила. Они, казалось, не только присматривались, а

принюхивались к следам на земле. Они обступили его, молча рассматривали, словно не верили,

что поймали в лесу человека и что этот человек не кто иной, как бесследно исчезнувший Павло

Лысак.

— Павлуха? — еще не верил своим глазам Витрогон.

Павло глуповато засмеялся — так смеются и от большой радости, и от испуга.

— Как видите… Ух, и испугали же…

Он волновался по-настоящему. Знал хорошо: нельзя молчать, надо радоваться, и радоваться

естественно. И еще — нужно немедленно выдумать то, чего на самом деле не было, выдумать

так, чтобы было складно, чтобы ему поверили. Но что о нем знают здесь, в лесу?..

— Наконец… Думал, крышка… С ума сойти можно… Три дня искал, и вдруг… Наверное,

думали, что Павлу аминь… Ой, не знаю, что было бы… еще немного — и пропал бы… сырые грибы

не еда…

— А по тебе не видно, парень, что ты сырыми грибами питался, — ухмыльнулся Гаврило.