Зарницы красного лета

Но наступала ночь, и я решил помочь дедушке — начал осторожненько трогать дремлющего отца за плечи:

— Пойдем в шалаш! Пойдем! Ты упадешь в огонь!

— В огонь? — отозвался отец удивленно, но, опомнясь, увидев себя у затухающего костра, где остывала, покрываясь пеплом, горушка углей, вдруг зачем-то спросил меня: — Признайся, ты не боялся, когда разбивал шершневое гнездо?

— Нет,— ответил я твердо.

— А еще бы пошел разбивать?

— Да хоть завтра!

— Так и надо! — проговорил он раздумчиво.— Подумаешь, искусали! Велика беда! Заживет!

Он уснул быстро и тихо.

В первое время я с тревогой прислушивался к его почти беззвучному дыханию. Да уж не помирает ли? Говорят, многие помирают во сне. И в эти минуты я с особенной остротой почувствовал, что в глубине моего существа все более дает себя * знать, накапливаясь и разрастаясь, нехорошая, неудержимая дрожь. Она зародилась во мне — я это сразу же почувствовал — еще тогда, когда отец начал рассказывать о бое и особенно о расстреле партизан в Буканке. Она мучила меня, эта дрожь, все время, пока мы сидели у костра. Мне стоило немалых трудов сдержпвать ее на глазах людей. А вот теперь, когда все спали, я уже был бессилен перед нею. Меня знобило от страшной мысли как в лихорадке. Ведь у меня, как у других ребят в селе, уже могло и не быть отца! Да разве я мог подумать об этом, когда встретил его с отрядом на тракте? И нельзя сказать, чтобы я совершенно не понимал, куда отправляется отец с отрядом и какие опасности его там ожидают. Ведь я уже знал, что война есть война — на ней убивают и калечат многих людей. И все же, проводив отца в бой, я ни разу за два дня не подумал о том, что он может погибнуть... Что это? Неосознанная вера в его бессмертие? В тот день, когда меня отсылали на бахчи, я понял, что к той родственной, или, как говорят, кровной, связи, существовавшей в моих отношениях с отцом, прибавилась какая-то ниточка связи, пусть и тонкая, но необычайно крепкая, надежная,— ее можно назвать, если не бояться высокого слова, общечеловеческой, что ли... Да и не только это тогда случилось. Между нами, если опять-таки не бояться высоких слов, зародилась, как мне кажется, мужская дружба, которая бывает зачастую покрепче той связи, какая побуждается родной кровью. Мог ли я при таких обстоятельствах, которые делали меня счастливейшим человеком, думать о возможности гибели отца? Между тем, как теперь оказалось, его уже могло и не быть. И всем отношениям, какие так удачно сложились между нами, мог настать конец... Л что же было бы? Да ничего! Одно сплошное сиротское горе, темное, как осенняя ночь! Тихонько рыдая, я старался поплотнее прикрывать рот дерюжкой.

ВОЗМЕЗДИЕ

I

Утром, когда я проснулся, отца уже не было на бахчах.

— На зорьке ушел,— ответил дедушка Харитон, подвешивая на тагане задымленный чайник.— Велел и тебе к полудню дома быть. Вот приедет за арбузами Алешка — с ним и уедешь. С Федей? Ну, валяйте, вместе дак...

— А чего нам Алешку ждать? — не умея сдерживаться, возразил я немедленно.— У нас свои ноги есть. Дойдем.

Дедушка взглянул на меня искоса:

— Ну, коли не терпится, ступайте.

А мне и на самом деле не терпелось. Я считал, что надо как можно скорее попасть домой и хотя бы еще немного побыть с отцом, пока он не отправился в Солоновку. Теперь-то я хорошо понимал: пока не кончится война, отцу всегда будет грозить смерть, и надо дорожить каждой минутой, проведенной рядом с ним, рука об руку, с глазу на глаз. Ну а я был убежден, послушав его вчера, что он не остановится ни перед какой угрозой и более одного дня не будет задерживаться в Гуселетовс. Да и зачем ему было задерживаться? Ждать, когда схватят беляки? Опи ведь могут нагрянуть тут же, следом...

После завтрака мы помогли дедушке по его выбору натаскать с бахчей к шалашу арбузов и дынь, чтобы не задерживать здесь Алешку, когда он приедет, и налегке отправились в село.

Выйдя из бора к тракту, я сразу же вспомнил, как четыре дня назад мы неожиданно повстречались здесь с гуселетовским отрядом. До самых малейших подробностей запомнилась эта встреча. И отец, и все партизаны, вооруженные в большинстве пиками, не могли, конечно, не понимать, как им трудно будет сражаться с беляками, у которых полно всякого оружия, но все равно — мы это хорошо видели — отправлялись в бой с необычайной верой в свою победу, с блестящими от ее счастливого ожидания глазами. И хотя мы лишь на полчаса, случайно и касательно, приобщились к походной жизни партизан, мы все же успели почувствовать ее откровенное и удивительное горение, горение высочайшего накала, по той страстности, с какой они выплескивали из своих душ знаменитую песню революции.

Теперь же я знал, что даже такое обнаженное и бесстрашное счастье, с каким гуселетовцы отправлялись в бой, не всесильно. Я хорошо видел, что стало с моим отцом и его спутниками после недавней трагедии. Но вот ведь чудо из чудес: не успев еще опомниться от беды, они, несмотря ни на что, снова собирались взяться за оружие, да не по чужой, а по своей воле. Стало быть, в их душах, все еще содрогавшихся от пережитого ужаса, не исчезло до конца то разительное чувство, с каким они отправлялись в бой.

Это были как весьма смутные, так и сложные, нелегкие раздумья для незрелого мальчишеского ума. Медленно, с трудом, но я начинал более ярко осмысливать то, что происходило в родном краю, почему одни люди — «за красных», а другие — «за белых» и почему между ними неизбежна война. Нет, я совсем не собираюсь преувеличивать свои тогдашние ребяческие познания общественных событий (как известно, и взрослые-то не все разбирались в них отчетливо), но они по воле судьбы не однажды вызывали такие потрясения всего моего существа, какие даже малому человеку помогают понять, пусть с некоторой долей наивности, где правда, а где кривда.

Вчера, услыхав о поражении в Буканке, мы с Федей впе-запно так присмирели, что до ночи лишь испуганно и молча переглядывались. И даже утром нас не потянуло, как обычно, на бесконечную болтовню.

— Вы чо нахохлились-то, как воробушки? — подивился дедушка Харитон.

И только вот теперь, выйдя на тракт, нам захотелось поговорить о случившейся беде. Оглянувшись в сторону Больших Бутырок, я начал как-то неопределенно:

— Никого...

— Л кого тебе надо? — спросил Федя.

— Гляжу, нет ли беляков.

— Они сейчас вокруг Буканки рыщут!

— Может, и сюда уже скачут?

— Увидим, если чо, дак...

— А если попадемся в плен?

— Да не попадемся, что ты! Как увидим — сиганем в подсолнухи! Поймай-ка нас!

— Спрятаться-то, знамо, спрячемся,— охотно согласился я с Федей.— Ну а если все-таки попались бы? Что тогда? Вот спросили бы тебя: «Ты за кого?» Что ты сказал бы?

Я? — Федя даже опешил.— За красных, знамо!

— Я тоже бы... А если бы стали бить?

— Иу и чо? Пускай бьют!

— А если бы повели на расстрел?

— Пускай! Трусить будем, чо ли?

— Этот Окунев, погляди, какой гад! — продолжал я, незаметно уклоняясь от продолжения мною же затеянного разговора.— И какой хитрюга! Добрым захотел себя показать!

— Белый палач! Кровопийца! — разошелся и Федя.— Этому гаду, знамо, не житье без диктатуры Колчака! — добавил он, употребив непонятное слово, недавно подхваченное на крестьянской сходке.

— Погоди, Мамонтов ему задаст!

Говоря так, мы и не подозревали, конечно, что окажемся маленькими пророками...

Случайно взглянув на ближний телеграфный столб, я спросил Федю, как человека здешних мест:

— А куда эти столбы идут?

— Далеко, однако,— неуверенно ответил Федя.— До Слав-города, а то и до Омска.

— Значит, до самого Колчака?

— Выходит, до него.

— Давай послушаем, а? Может, что-нибудь услышим?

— Лезь! — сказал мне Федя.

— Может, этот гад Окунев откуда-нибудь сейчас с самим Колчаком разговаривает! — высказал я предположение.— Небось хвастается, гад, сколь партизан побил в Буканке да сколь еще поймал по другим селам! А Колчак ему...