Том 5. Произведения 1856-1859 гг.

————

** VIII.

КАКЪ УМИРАЮТ РУССКИЕ СОЛДАТЫ.

(ТРЕВОГА.)

Въ 1853 году я нѣсколько дней провелъ въ крѣпости Чахгири, одномъ изъ самыхъ живописныхъ и безпокойныхъ мѣстъ Кавказа. На другой день моего пріѣзда, передъ вечеромъ, мы сидѣли съ знакомымъ, у котораго я остановился, на завалинкѣ передъ его землянкой и ожидали чая. Капитанъ N, нашъ добрый знакомый, подошелъ къ намъ. —

Это было лѣтомъ; жаръ свалилъ, бѣлыя лѣтнія тучи разбѣ гались по горизонту, горы виднѣлись яснѣе, и быстрыя ласточки весело вились въ воздухѣ. Два вишневыя дерева и нѣсколько однообразныхъ подсолнечниковъ недвижимо стояли передъ нами и далеко по дорогѣ кидали свои тѣни. Въ двухъ-аршинномъ садикѣ было какъ-то тихо и уютно.[189]

Вдругъ въ воздухѣ раздался дальній гулъ орудейнаго выстрѣла.[190]

— Что это? — спросилъ я.

— Не знаю. Кажется, съ башни, — отвѣчалъ мой знакомый, — ужъ не тревога-ли?

Какой-то казакъ проскакалъ по улицѣ, солдатъ пробѣжалъ по дорогѣ, топая большими сапогами, въ сосѣднемъ домѣ послышался шумъ и говоръ. Мы подошли къ забору.

— Что такое? — спросили мы у деньщика, который въ полосатыхъ штанахъ, поддерживаемыхъ одной помачею, почесывая спину, бѣжалъ по улицѣ.

— Тревога! — отвѣчалъ онъ, не останавливаясь, — барина ищу.

Капитанъ N схватилъ папаху и, застегиваясь, побѣжалъ домой. Его рота была дежурная. Раздался 2-й и 3-й выстрѣлъ съ башни.

— Пойдемте на кручь, посмотримъ, вѣрно, на водопоѣ что-нибудь, — сказалъ мнѣ мой знакомый. — Не туши самоваръ, — прибавилъ онъ деньщику: — сейчасъ придемъ.

По улицамъ бѣжалъ народъ: гдѣ казакъ, гдѣ офицеръ верхомъ, гдѣ солдатъ съ ружьемъ въ одной и мундиромъ въ другой рукѣ. Испуганныя рожи жидовъ и бабъ показывались у воротъ, въ отворенныхъ дверяхъ и окнахъ. Все было въ движеньи.

— Гдѣ, братцы мои, тревога? гдѣ? — спрашивалъ запыхавшійся голосъ.

— За мостомъ антирелійскихъ лошадей забираютъ, — отвѣчалъ другой: — такая большенная партія, братцы мои, что бѣда.

— Ахъ ты, мои батюшки! какъ они въ крѣпость-то ворвутся, ай-аяй-ай-ай! — говорила слезнымъ голосомъ какая-то баба.

— А, примѣрно, къ Шамилю въ жены не желаете, тетушка? — отвѣчалъ, подмигивая, молодой солдатъ въ синихъ шароварахъ и [съ] попахой на бекрень.

<— Ишь, ровно на сватьбу, — говорилъ старый солдатъ, покачивая головой на бѣгущій народъ: — дѣлать-то нечего.

Два мальчика галопомъ пролетѣли мимо насъ.

— Эхъ, вы, голубчики! на тревогу! — провизжалъ одинъ изъ нихъ, размахивая хлыстомъ.>

Едва мы успѣли подойти къ кручи, какъ насъ уже догнала дежурная рота, которая съ мѣшечками[191] за плечами и ружьями на перевѣсъ бѣжала подъ гору. Ротный командиръ, капитанъ N, верхомъ ѣхалъ впереди.

— Петръ Иванычь! — закричалъ ему мой знакомый: — хорошенько ихъ.

Но N не оглянулся на насъ: онъ съ озабоченнымъ выраженіемъ глядѣлъ впередъ, и глаза его блестѣли болѣе обыкновеннаго. Въ хвостѣ роты шелъ Фелдшеръ съ своимъ кожаннымъ мѣшочкомъ, и несли носилки. Я понялъ выраженіе лица ротнаго командира.

Отрадно видѣть человѣка, смѣло смотрящаго въ глаза смерти; а здесь сотни людей всякій часъ, всякую минуту готовы нетолько принять ее безъ страха, но — что гораздо важнѣе — безъ хвастовства, безъ желанія отуманиться, спокойно и просто идутъ ей навстрѣчу. <Хороша жизнь солдата!>

Когда рота была уже на полугорѣ, рябой солдатъ съ загорѣлымъ лицомъ, бѣлымъ затылкомъ и серьгой въ ухѣ, запыхавшись подбѣжалъ къ кручи. Одной рукой онъ несъ ружье, другой придерживалъ суму.[192] Поровнявшись съ нами, онъ спотыкнулся и упалъ. Въ толпѣ раздался хохотъ.

— Смотрите, Антонычь! не къ добру падать, — сказалъ балагуръ солдатъ въ синихъ штанахъ.[193]

Солдатъ остановился; усталое, озабоченное лицо его вдругъ приняло выраженіе самой сильной досады и строгости.

— Кабы ты былъ не дуракъ, а то ты самый дуракъ, — сказалъ онъ съ презрѣніемъ: — что ни на есть глупъ, вотъ что, — и онъ пустился догонять роту.

Вечеръ былъ тихій и ясный, по ущельямъ, какъ всегда, ползли тучи, но небо было чисто, два черныхъ орла высоко разводили свои плавные круги. На противуположной сторонѣ серебрянной ленты Аргуна отчетливо виднѣлась одинокая кирпичная башня — единственное владѣніе наше въ Большой Чечнѣ. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нея партія конныхъ Чеченцовъ[194] гнала отбитыхъ лошадей вверхъ по крутому берегу и перестрѣливалась съ солдатами, бывшими въ башнѣ.

Когда рота перебѣжала черезъ мостъ, Чеченцы были отъ нея уже гораздо далѣе ружейнаго выстрѣла, но, не смотря на то, между нашими показался дымокъ, другой, третій, и вдругъ бѣглый огонь по всему фронту роты. Звукъ этой трескотни выстрѣловъ секундъ черезъ 50, къ общей радости толпы зрителей, долетѣлъ до насъ.

— Вотъ она! Ишь пошли! Пошли, пошли-и! На утекъ, — послышались[195] въ толпѣ хохотъ и одобренія.

— Ежели-бы, то-есть, постепенно отрѣзать ихъ отъ горъ, не могли бы себѣ уходу имѣть, — сказалъ балагуръ въ синихъ штанахъ, обращавшій своимъ разговоромъ вниманіе всѣхъ зрителей.

Чеченцы, дѣйствительно, послѣ залпа поскакали шибче въ гору; только нѣсколько джигитовъ изъ удальства остались сзади и завязали перестрѣлку съ ротой. Особенно одинъ на бѣломъ конѣ въ черной черкескѣ джигитовалъ, казалось, шагахъ в 50-ти отъ нашихъ, такъ что досадно было глядѣть на него. Не смотря на безпрерывные выстрѣлы, онъ разъѣзжалъ шагомъ передъ ротой; и только изрѣдка около него показывался голубоватый дымокъ, долеталъ отрывчатый звукъ винтовочнаго выстрѣла. Сейчасъ послѣ выстрѣла онъ на нѣсколько скачковъ пускалъ свою лошадь и потомъ снова останавливался.

— Опять выпалилъ, подлецъ, — говорили около насъ.

— Вишь, сволочь, не боится. Такое слово знаетъ, — замѣчалъ говорунъ.

<— Задѣло, задѣло, братцы мои, — вдругъ послышались радостныя восклицанія: — ей Богу, задѣло однаго! Вотъ важно-то! Ай лихо! Хоть лошадей не отбили, да убили Чорта однаго. Что, дофарсился, братъ? — и т. д. Дѣйствительно> Между Чеченцами вдругъ стало замѣтно особенное движеніе, какъ будто они подбирали раненнаго, и впередъ ихъ побѣжала лошадь безъ сѣдока. Восторгъ толпы при этомъ видѣ дошелъ до послѣдних предѣловъ — смѣялись и хлопали въ ладоши. За послѣднимъ уступомъ Горцы совершенно скрылись изъ виду, и рота остановилась. —

— Ну-съ, спектакль конченъ, — сказалъ мнѣ мой знакомый, — пойдемте чай пить. —

— Эхъ, братцы, нашего-то, кажись, однаго задѣли, — сказалъ въ это время старый фурштатъ, изъ подъ руки смотрѣвшій на возвращавшуюся роту: — несутъ кого-то.

Мы рѣшили подождать возвращенія роты.

Ротный командиръ ѣхалъ впереди, за нимъ шли пѣсенники и играли одну изъ самыхъ веселыхъ, разлихихъ кавказскихъ пѣсенъ. — На лицахъ солдата и офицера я замѣтилъ особенное выраженіе сознанія собственнаго достоинства и гордости.

— Нѣтъ ли папиросы, господа? — сказалъ N, подъѣзжая къ намъ: — страхъ курить хочется.

— Ну что? — спросили мы его.

— Да чортъ бы ихъ побралъ съ ихъ лошадьми <паршивыми>, — отвѣчалъ онъ, закуривая папиросу: — Бондарчука ранили.

— Какого Бондарчука?

— Шорника, знаете, котораго я къ вамъ присылалъ сѣдло обдѣлывать.

— А, знаю, бѣлокурый.

— Какой славный солдатъ былъ. Вся рота имъ держалась.

— Развѣ тяжело раненъ?

— Вотъ-же, на вылетъ, — сказалъ онъ, указывая на животъ.

Въ это время за ротой показалась группа солдатъ, которые на носилкахъ несли раненнаго.

— Подержи-ка за конецъ, Филипычь, — сказалъ одинъ изъ нихъ: — пойду напьюсь.

Раненный тоже попросилъ воды. Носилки остановились. Изъ-за краевъ носилокъ виднѣлись только поднятыя колѣна и блѣдный лобъ изъ-подъ старенькой шапки.

Какія-то двѣ бабы, Богъ знаетъ отъ чего, вдругъ начали выть, и въ толпѣ послышались неясные звуки сожалѣнія, которые вмѣстѣ съ стонами раненнаго производили тяжелое, грустное впечатлѣніе.

— Вотъ она есть, жисть-то нашего брата, — сказалъ, пощелкивая языкомъ, краснорѣчивый солдатъ въ синихъ штанахъ.