Том 2. Горох в стенку. Остров Эрендорф

— Нет, он не экспонат. Он экспонент.

— Ах, простите, простите! Экспонент. Не стану спорить. Значит, автомобиль — экспонат, а господин — экспонент?

— Да.

— Так, так… Выставка, значит? А не будете ли вы добры мне объяснить, что же это у вас здесь натыкано?

— Это показательный огород. Картофель, помидоры.

— Ага! Это, значит, как же — экспонаты или экспоненты?

— Экспонаты.

— И картофель — экспонат, и помидоры — экспонаты? Превосходно! О-ча-ро-ва-тельная выставка! Бла-го-дарю, не ожидал…

— Подождите. Куда же вы уходите? Вы еще не видали и сотой части. Я сейчас вам покажу лесной павильон, мелиорационную систему, показательный колхо… Подождите. Не уходите… Ушел, проклятый!

И напрасно вы будете его удерживать. Скептик непоколебим. Все равно он будет вечером пить чай у знакомой старой генеральши и говорить:

— Понимаете, Глафира Петровна, такое большевики устроили… такое… Построили павильоны. Понаставили лошадей, автомобилей. Понатыкали какие-то подозрительные овощи. Гуляют иностранцы. «Это, говорят, экспоненты, а то, извольте видеть, экспонаты». Прррродают билеты! И уверяют, что это все — Всероссийская сельскохозяйственная выставка! И чего только Европа смотрит? Не понимаю… Ужас-с!

1923

Неисправимый ^*

— Ну-с, что вы скажете теперь, милостивый государь? — весело воскликнул я, врываясь в затхлый кабинет Тупягина.

— А что такое? — кисло поморщился Тупягин, поджав тонкие лиловые губы.

Я выдержал блестящую паузу и, заранее предвкушая эффектное изумление Тупягина, небрежно бросил:

— Звонкая монета. Выпущена Советским правительством.

— Ерунда! — сказал Тупягин.

— Но сегодняшний номер газеты… На первой странице…

Я ткнул Тупягину газету. Тупягин лениво скользнул глазом по очерченному синим карандашом месту и сказал:

— Брешут! Очки втирают! Погубили Россию, а теперь баки забивают.

— Это кто Россию погубил?

— Большевики ваши погубили. Чувствуют, что их песенка спета, и морочат доверчивых людей. Могу вас уверить, что не пройдет каких-нибудь двух недель, как все ваши совнаркомы полетят кувырком вместе с вашей мифической звонкой монетой!

— Тупягин… Ха-ха… Вы меня просто удивляете! Ведь совершенно то же самое вы утверждали два года назад.

— Я своих мнений не меняю-с! Тогда утверждал и теперь утверждаю. Ваша звонкая монета — брехня.

— Ах, так! А это, по-вашему, тоже брехня?! — воскликнул я, вынимая из кармана новенький двугривенный.

Тупягин вскользь посмотрел на двугривенный, сиявший в моих пальцах, и пожал плечами.

— Обыкновенный николаевский двугривенный… Награбленный большевиками из Монетного двора в семнадцатом году…

— Да, Тупягин, видите: вместо орла — ненавистные вам серп и молот и надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

— Ерунда! Приклеили!

Я заскрежетал зубами.

— Слушайте, вы, Тупягин! Видите: пятирублевая ассигнация? — Я вытащил из кармана казначейский билет. — Посмотрите на него внимательно. Сейчас мы с вами пойдем в любой магазин, купим четвертку табаку, и я на ваших глазах получу сдачу се-ре-бром!

— Чепуха! Никакой нормальный человек не разменяет вам эту подозрительную советскую бумажку на серебро.

Я почувствовал, что ком подкатил к моему горлу. Я собрал всю свою силу воли и процедил сквозь зубы:

— Тупягин… Какие же деньги в таком случае вы признаете?

— Ро-ма-нов-ски-е! — скрипнул Тупягин. — Ни-ко-ла-ев-ски-е! Это настоящие деньги. Без всяких фиглей-миглей.

— Ах, так, дорогой товарищ Тупягин? — сказал я, ласково улыбаясь. — Очень приятно. А скажите, пожалуйста, что это у вас такое висит в простенке между этими двумя многоуважаемыми окнами?

— Зеркало, — с удивлением сказал Тупягин.

— Зеркало. Но оно мне не нравится.

Непосредственно за этим я взял с письменного стола какую-то бронзовую собаку и бросил ее в зеркало. Осколки брызнули во все стороны. Тупягин окаменел.

— Кроме того, мне не нравится цвет ваших обоев. Но мы это сейчас исправим.

Я взял со стола большую бутылку чернил, и не прошло двух минут, как обои приобрели очень оригинальную и живописную окраску. Затем я выпустил из перины пух, наскоро вспорол перочинным ножом бархатный турецкий диван, сунул в него жалкие остатки стенных часов, выдавил тюбик синдетикона в ночные туфли хозяина и затопил камин обломками какого-то мореного дуба.

— Надеюсь, — ласково сказал я, — что вы не доведете дело до народного суда? Я понимаю, если б это был еще окружной суд, но стоит ли мараться об этот паршивый большевистский судишко! Не правда ли, Тупягин? Лучше я вам просто заплачу пятьсот рублей наличными за организацию уюта в вашей мрачной холостяцкой берлоге — и дело с концом.

— Как угодно, — сухо сказал Тупягин.

— Потрудитесь получить, — сказал я, протягивая Тупягину романовскую пятисотку.

— Вы что, издеваетесь надо мной?

— Какое уж тут может быть издевательство, — грустно сказал я, — умел уют старому холостому другу устраивать — умей и денежки за это платить. И не какие-нибудь советские… паршивые… фигли-мигли. А настоящие, романовские, так сказать.

— Надеюсь, вы шутите?.. — хрипло прошептал Тупягин.

— Какие уж тут шутки!.. До свидания, Тупягин… Мебель советскую покупайте на Сухаревке. Там, знаете ли, дешевле и хуже. И все-таки не в каком-нибудь гнусном большевистском государственном тресте.

1924

Глав-полит-богослужение ^*

Отец дьякон бахмачской церкви, выходящей окнами в школу, в конце концов не вытерпел, надрызгался с самого утра в день Параскевы Пятницы и, пьяный как зонтик, прибыл к исполнению служебных обязанностей в алтарь.

— Отец дьякон! — ахнул настоятель. — Ведь это что же такое. Да вы гляньте на себя в зеркало: вы сами на себя не похожи!

— Не могу больше, отец настоятель! — взвыл отец дьякон. — Замучили, окаянные. Ведь это никаких нервов не хва-хва-хва-тит! Какое тут богослужение, когда рядом в голову зудят эту грамоту…

Дьякон зарыдал, и крупные как горох слезы поползли по его носу.

— Верите ли, вчера за всенощной разворачиваю требник, а перед глазами огненными буквами выскакивает: «Религия есть опиум для народа». Тьфу! Дьявольское наваждение. Ведь это ж… ик… до чего ж доходит?.. И сам не заметишь, как в кам… Ком-мун-нисти-ческую партию уверуешь! Был дьякон — и ау, нету дьякона! «Где, — спросят добрые люди, — наш милый дьякон?» А он, дьякон… он в аду… в гигиене огненной!..

— В геенне, — поправил отец настоятель.

— Один черт, — отчаянно молвил отец дьякон, криво влезая в стихарь. — Одолел меня бес!

— Много вы пьете, — осторожно намекнул отец настоятель, — оттого вам и мерещится.

— А это мерещится? — злобно вопросил отец дьякон.

донеслось через открытое окно соседнего помещения.

— Эх! — вздохнул дьякон и пророкотал: — Благослови, владыка!

— Пролетарию нечего терять, кроме его оков!

— Всегда, ныне, и присно, и во веки веков, — подтвердил отец настоятель, осеняя себя крестным знамением.

— Аминь! — согласился хор.

Урок политграмоты кончился мощным пением «Интернационала» и ектении: