Полк прорыва

Когда поезд остановился, он приблизился к двери и невольно задержался. Никто не сходил и не садился, никаких огней, сплошной мрак. Черное небо упало на черную землю.

— Сходите, сходите!

Поезд отошел, будто погрузился в темноту, все звуки сразу стихли. Теперь уже кое-что было видно. Какое-то одинокое рогатое дерево приютилось у низкого и широкого, вросшего в землю здания, видимо станции. Слышен был далекий лай собак.

«А где же казармы? Где машина? Генерал говорил, что встретят».

Он зашел в помещение и присветил спичкой. Конечно, это зал ожидания. Окошечко в стене, а в углу скамейка.

Свежий воздух, непохожий на московский, сваливал его. Он положил чемодан под голову и прилег.

Разбудил его дробный стук сапог — пришли солдаты. В темноте они искали скамейки. Боясь, что они на него бросят какой-нибудь груз или поставят оружие, он кашлянул.

— Здесь кто-то есть!

— Свои.

— Кто?

— Да вы меня не знаете.

— Новичок? Откуда прибыли?

— Из Москвы.

Тот, кто спрашивал, чиркнул спичкой и был удивлен, что перед ним оказался подполковник.

— Извините.

— Ничего, товарищ лейтенант. Гарнизон далеко?

— Не очень. Тут одна дорога — все в пустыню, не собьешься.

— В пустыню? Самую настоящую?

— А вы думали, что у нас уже пустынь нет? Арыки, каналы…

И все громко рассмеялись.

— Арыки сами собой. В других местах. Смотрите не напейтесь из них когда-нибудь. Но у нас арыков нет.

— А что у вас есть?

— Все остальное…

Он опять думал, почему за ним не пришла машина. А может быть, то была шутка со стороны генерала?

— Вы что, решили дожидаться утра? — спросил лейтенант. — Не советую. Лучше идти сейчас, пока солнце не взошло. Оно тут такое — как взойдет, так сразу и жжет.

Он так и сделал, взвалил на плечо свой чемодан и вышел на дорогу. Уже обозначался рассвет, но небо еще серое, холодное, казалось, сквозь сумрак никогда не пробиться солнцу.

На дороге толстым слоем лежала черная пыль. Мягкая и пышная, словно мука из-под жерновов. Но местами, в лощинах, она становилась желтой. Под ней почему-то была грязь, ноги разъезжались.

Он шел больше часа, а никаких строений не было видно. Солдаты же сказали, что гарнизон рядом. Или они привыкли по-особому здесь измерять расстояния?

Строения возникли неожиданно, стоило взойти на высотку. За дюнами стояли низкие бараки. Тикает моторчик, качает воду. На высоких столбах цистерны. Тут же ходят верблюды; одни огромные, лохматые, равнодушные — старые, другие молодые — гладенькие, как жеребята, любопытные, поднимают голову, смотрят, будто удивляются чему-то.

Похилившиеся и поваленные столбы с колючей проволокой, рядом, новые, бетонированные, строятся ворота и небольшая будка — КПП.

Штаб — в бараке, покрашенном в синий цвет. Перед входом клумба, пустая, но видно, что здесь раньше были цветы. Под окнами какие-то деревца, готовые вот-вот распуститься, почки уже лопнули, зеленые.

Дежурный по части лежал на топчане, прикрыв лицо фуражкой и скрестив ноги в пыльных сапогах, а у телефона сидел его помощник, сержант. Он тихо и по-деловому представился. Дежурный тут же вскочил, поправил ремень, надел фуражку.

— Вы Шорников?

— Да.

— А мы собираемся за вами посылать машину.

— Благодарю.

До подъема оставалось несколько минут. Это чувствовалось уже по тому, что из бараков в туалет зачастили солдаты, кто в шинели внакидку, а кто и в одних трусах.

Щеголеватый горнист появился на крыльце штаба, будто на подмостках сцены. Он затрубил оглушительно, хоть уши затыкай. Небо было гулким, как купол в каком-нибудь соборе.

— Третья рота — подъем!

— Вторая — подъем!

— Пе-е-рр-вая!..

«Родная стихия!»

О это своеобразие казарменного утра! Топот множества сапог, окрики старшин, настежь распахнутые двери. Но здесь он уловил и что-то новое: дрожала земля! И была тоже гулкой. Будто под ногами бетонированная корка и под ней пустота.

Поговорив с кем-то по телефону, дежурный крикнул в окошко:

— Товарищ подполковник! Приказано разместить вас в штабе второго батальона. Сейчас за вами придут.

Вскоре появился уже пожилой, видимо призванный из запаса, старший лейтенант.

— Матросов, — представился он, — замполит второго батальона.

— Шорников.

— Идемте.

Они пришли в один из бараков. Матросов открыл дверь в кабинет, в котором стояла койка и тумбочка и ничего больше не было.

— Шумновато немного, но зато всегда рядом с людьми. Я здесь жил больше года, пока не приехала семья. Наверное, придется и вторую койку ставить — должен со дня на день прибыть новый комбат. Скорее бы уже, а то — один за всех, запарился прямо, бегаю — язык на плечо!

— Старший лейтенант Матросов, на выход!

— Бегу!

Он ушел и не вернулся.

Шорников сходил в каптерку, получил чистое белье для постели, уплатил деньги за питание в столовой, потом направился в штаб, чтобы представиться командиру части. Но там ему сказали, что полковника до обеда не будет. И он вернулся в батальон. Сел на койку, стал рассматривать трещины на тесовом полу. Начинала болеть голова, может быть, сказывалась перемена климата. «Ничего, пройдет». И он решил походить, познакомиться с гарнизоном.

Поташнивало. Хотелось есть. В дороге он тоже не ел несколько дней горячего. Но без приглашения идти в столовую не осмелился, а пригласить его забыли. Может, понадеялись на Матросова, а тот собирался на стрельбище, хлопот достаточно, не вспомнил.

А не пойти ли в пустыню? Посмотреть, как растут тюльпаны. И сразу же послать Елене и Оленьке. Есть ли здесь авиапочта? Может, и нет.

Он миновал офицерские домики и невольно остановился перед величественной широтой, которую невозможно было и представить. Пепельные пески лежали от края до края, и только где-то далеко-далеко, может за сотни километров, что-то синело, наверное какие-то горы. Он присмотрелся и ясно увидел, что они голые, будто вспаханные и забороненные. Такой прозрачный воздух, что на тех далеких горах видна каждая складка. Кажется, что ты смотришь на все через оптические голубые стекла, как из танка.

Прошлогодние сухие стебельки потрескивали под ногами. Тощенькие, — наверно, выросли после дождя и тут же сгорели. Местами пески в трещинах, утрамбованные, и, если приглядеться, не трудно заметить, что проклевываются какие-то розоватые росточки, похожие на плоские гвоздики. Местами, словно черепа мамонтов, торчат ноздреватые камни. Под одним из них показалась голова змеи. Она зашипела.

«А где же все-таки тюльпаны?»

Сколько ни шел, даже никакого напоминания. Почти разочарованный, он повернул к городку. Ему представлялось, что уже минула вечность, как он покинул Москву. Можно ли отсюда дать телеграмму? Или поговорить по телефону? Какое время разделяет то, что он недавно оставил, и то, что теперь окружает его?

В солдатской столовой, в комнате, отведенной для офицеров, стояло несколько столиков, за ними располагались лейтенанты, сверхсрочники и те, к кому еще не приехала семья. Все места были заняты, и только за одним столиком никто не сидел.

Шорников сел и стал любоваться тюльпаном в вазочке — розовый, с темными полосками. Склонил голову на упругий зеленый листок.

— За этим столиком не обслуживаем, — проходя мимо с подносом, сказала официантка.

— Извините, я не знал. — Он встал и перешел за другой столик, где уже «отстрелялись» лейтенанты.

По залу прошел шепоток:

— Полковник идет!

Полковник быстрой походкой прошел к столику с тюльпаном, тяжело опустился на стул и сразу ослабил ремень.

— Ух! — и позвал официантку: — Принесите чего-нибудь холодненького.

Видимо, жара извела и его. Гимнастерка на нем была выгоревшая, сапоги с двойными подметками. И сам он как-то по-особенному, очень крепко скроен, бронзовое лицо лоснилось.

«Неужели это Огульчанский? Он же служил в Прикарпатье». Полковник заметил Шорникова, нахмурил брови и улыбнулся: