Сапоги — лицо офицера

Ночные гости

Беда еще, что штабной вагон находился в середине состава, и майоры, с пьяным упорством препятствовавшие человеческому общению, запирали на ночь двери в тамбуре. У лейтенантов имелись взятые у проводников ключи, железнодорожные запоры не могли остановить еженощные переходы и хождения, и в штабе изловчились подпирать дверь доской изнутри.

Желающим пойти в ночные гости приходилось или переползать по крыше вагона, или во время частых замедлений выпрыгивать из поезда и бежать по насыпи, обгоняя штабной вагон. Иногда очень уж сильно пьяные или с подругами, не способными к скоростным рывкам и балансированию, легонько притормаживали поезд аварийным тормозом. Пока машинист разбирался, что к чему, офицеры и их спутницы успевали передислоцироваться.

Судьба подсластила бобыльскую долю лейтенанта Казакова, послав ему редчайшую удачу. В его вагоне оказалась гитара, а ее владелец, кудрявый паренек, умел не только тренькать, но главное, знал два куплета терзающей душу песни «Дорогой длинною, погодой лунною». Офицерский люд, притомившись, кто от любовных напряжений, кто от алкания, сползался в седьмой вагон.

Балу и Казаков, оглушенные кручиной по женской ласке, терзаемые желанием напиться до скотского состояния, счастливо хлопотали, рассаживали гостей, вручали немытые стаканы и кружки, любовались принесенными бутылками.

Будили кудрявого гитариста.

Парень спросонок не хотел пить водку без закуски, его вежливо заставляли, выпивали сами и сладостно замирали, услышав первые тихие аккорды.

Кроме «Дорогой длинною…» никто не хотел ничего слушать, певец с отвращением заводил снова. В конец раскисшая компания начинала ему подвывать. Будучи еще в состоянии произносить слова, Балу брал гитару, нашептывал жалостливые песни, Казаков подтягивал таким мерзким голосом, что всем становилось неудобно. Чтобы прервать эти гнусные, изредка совпадающие с мелодией, стенания, предлагали сменить обстановку.

Неугомонные гуляки гуськом проходили по поезду, бросая по дороге потерявших силы, доходили до третьего вагона.

Хозяин, лейтенант Рушников, любивший выпить анахоретом и обычно совершенно голый, встречал их похожим на тирольский криком. Проводница, белесая растрепанная бабенка, довольно поглядывала на дорогих гостей, нетщательно прикрывала наиболее срамные места.

Передохнув, притормаживая поезд, спрыгивали во тьму и добирались до теплушки, переоборудованной под кухню.

Натрудившиеся за ночь повара укладывались спать рано, в теплушке ночевали только ефрейтор Васькин и кладовщик-сержант. Половину вагона занимали две походные кухни, а слева от широкой, откатывающейся в сторону двери были сложены мешки и ящики с продуктами.

На кухне их привычно ждали.

Васькин втянул в вагон лейтенантов, бережно принял гитару, вещмешок с бутылками, ахнув от радостного сюрприза, выдернул из темноты проводницу Симу, достаточно пьяную, но все же меньше, чем ее шеф Курко, заснувший где-то на полпути.

На мешках сидел лыка не вяжущий еще один сержант, из взвода охраны, невнятно нудил что-то агрессивное.

Рыхлые куски говядины вызывали рвотные спазмы и их дружно выплюнули, хотя забыли уже, когда и ели.

Гранин разлил всем, но обошел пьяного сержанта.

— А ты, залупашкин, не достоин высокого общества, — запинаясь, выговорил лейтенант. — Гнида эта сегодня подняла на меня руку…

Днем Гранин наткнулся в своем вагоне на тогда уже нетрезвого сержанта. Тот стоял перед открытым чемоданом новобранца и вяло шуровал в тряпье, искал чем поживиться. Гранин плохо стоял на ногах, но все же с размаху ткнул грабителя кулаком в спину. Резко обернувшись, сержант грубо усадил его двумя руками на полку и, угрожающе ругаясь, даже замахнулся. Потом неторопливо ушел, а оскорбленный Гранин лег спать.

Офицеры с осуждением посмотрели на воровитого однополчанина.

— Что ж ты молчал, Гранин? — непослушным языком вымолвил Ваня Вольнов. — За такое ему надо пиздюлей отвесить и немедленно!

— Я едал вас! — развязным блатным голосом выкрикнул сержант.

— Поебешь, кого догонишь, свинья! — и Горченко запустил в него банкой тушенки.

Сержант привстал было, стараясь принять угрожающую позу, но ефрейтор Васькин прыгнул на него, зажал голову подмышкой. Сначала Вольнов с Горченко, а потом и сумевший подняться Гранин потыкали кулаками в лицо сержанта, разбили нос и губы. Пьяный орал благим матом, проклинал всех и оскорблял, собирался выпрыгнуть из поезда. Его связали, заставили лечь на пол в углу, привязали ноги к кухне, не мешай людям гулять.

Васькин усадил к себе на колени испуганную Симу, судорожно полез под платье, оба смеялись.

Балу заиграл, Казаков, не таясь, заревел слова, Горченко налил по второй. Батову удалось разжечь в топке огонь, стало просто прекрасно. Ваня Вольнов сломался, заснул на спине, мокрое пятно расползлось под ним, облегчился во сне, бедняга.

Сержанты пригласили проводницу Симу чуть повыше, на мешки, меняясь, ласкали ее. Женщина охала, горячие парни до утра не давали ей заснуть. Под их возбужденное кряхтенье лейтенанты улеглись кто куда, поезд поторапливался на юго-восток, подрагивая от нетерпения, теша себя надеждой на скорый отдых…

Пьяный караван

Захудалая придорожная тайга, грязные бревенчатые станции стояли нищими вдоль дороги, дряблое серое небо удесятеряло нудьгу, холод сибирских летних ночей стойко сопротивлялся вялому дневному теплу, люди, съежившись, лежали на полках, жалкие, похожие на скомканные бумажки.

Новобранцы начали писать письма.

Поезд трогался, и сотни конвертов летели из окон, глазевшие на эшелон понятливые дети бросались их подбирать, сочувственно махали рукой, не волнуйтесь, опустим.

Офицеры ворчали, угрожали нарушителям, ссылались на военную тайну, напоминали о железной армейской дисциплине, и люди, видя ненастоящую серьезность, благодарно улыбались. Посланий с каждым днем становилось все больше и больше, и в штабе решили принять действенные меры.

Поезд сделал вид, что отправляется, а когда стайки писем вылетели из окон, остановился.

Залесский, Францер и Сидоров соскочили на землю и, быстро наклоняясь, принялись проворно собирать запрещенную переписку. Местные дети и несколько взрослых, беря численным преимуществом, выхватывали письма у них из-под ног, отскакивали в сторону, злобно дразнили офицеров.

Силы были явно неравны, ослабленные водкой ревнители государственных интересов быстро взмокли, задышали с одышкой и от бессилия разъярились.

Майор Францер затопал ногами, невразумительно закричал и начал рвать письма. Майор Залесский разрывал конверты молча и не так ожесточенно, старший лейтенант Сидоров, уставясь глазами мороженного судака, грозил пальцем высунувшимся лейтенантам.

Скосив головы в окна, новобранцы ошарашенно наблюдали разгневанное начальство.

Кончилась спокойная жизнь, пришли к уверенному выводу лейтенанты, в штабе началась послеалкогольная активность, майоры сначала одурели от водки, а бросив пить, свихнулись от мук трезвенности. История известная, описанная научно, наверстывают дни, потерянные в хмельном безделье. Ехать-то осталось всего ничего, вот командиры и решили навести порядок в пьяном караване.

— Ох, ребята, ребята! Хлебнем мы горя! — философствовал Ваня Вольнов. — Когда два человека дуют вместе до умопомрачения барбосянку, трудно отличить дурака от умного. Но на похмелку двух мнений быть не может — дурак обнаружит себя сразу! И спасу от него нет! Готовьтесь!

Лейтенанты горестно выпили и разошлись по вагонам, ждать напастей…

Станция была большая, с множеством запасных путей.

Безропотный поезд загнали, конечно, на самые отдаленные пути, загородили товарными составами.

Казаков вызвал сержантов.

— Что там салаги, думают банковать или нет?

Лейтенанты уже не бегали сами за водкой, предпочитали разрешать новобранцам-русским отлучаться в буфет или магазин. Так сберегалось пошатнувшееся здоровье, а принесенную водку или вино, купленное на свои, конечно, деньги, салаги делили поровну с командиром. От усилившейся вагонной скуки русское население поезда стало пить гораздо чаще, да и киргизы осмелели, старались не отставать.