Лихая година

Богданов порывисто повернулся к нему, отмахнул рукой волосы назад и, подняв брови, уставился на него с изумлённым вопросом в глазах.

Но Яков положил руку на кулак Тихона и участливо сказал:

— Это сейчас обида да горе у тебя говорят, а не разум. Надеяться нам, Тихон Кузьмич, да ждать пришествия благодетелей нечего. Нам, народу, надо только на себя положиться, чтобы попрать антихриста.

Мил Милыч бродил но комнатке и как будто не слушал, что говорили за столом. Но на последние слова Якова прогудел мягко и поучительно, как перед учеником:

— А пока этот антихрист ваш властвует, надо понемножку, с расчётом на долгий срок, строить соты для будущего мёда. С малого начинать надо, с азов: в малом — зародыши великого. Мы сами — только удобрение для будущих поколений.

Тут уж Богданов не выдержал и с негодующим смехом крикнул:

— Вам вредно сидеть на одном месте, Нил Нилыч! Идите в бурлаки — там хоть вас подстёгивать будут. — Он поднял кулак и погрозил в окно. — Крушить и гнать этих антихристов, как называет их Яков Иваныч. А вот без образованных людей народу не обойтись: они свет несут.

Мил Милыч проворчал:

— От поджигателей — свет, а пожары истребляют и поджигателей. Нельзя забывать этого.

Но Богданов только. насмешливо покосился на него.

— Это тараканы да кроты света боятся, а народ рвётся к нему. И мы призваны освещать пути–дороги. А то народ‑то всех нас в одну кучу с антихристами свалит и кровавый самосуд устроит… — пошутил он и засмеялся.

— Бывало, нечего греха таить… — согласился Яков. — Тёмный народ не разбирает. А тут ещё водочка да пьяная бражка.

Тихон вдруг встал и с дрожью в лице оглядел всех горящими глазами.

— Вот Яков меня укорил, что горе меня обожгло, а обида этот ожог растравила. А у кого из нас горя и обиды нет? Да отчего обиды да горе у людей? Об этом — и ребятишки знают. Вот Федяшка мне о ватагах рассказывал… Каторга, и люди там до нутра обижены. А Ванятка? Сколько на него, парнишку, обид и горя выпало… А он и не жалуется, не плачет… И, на удивление, ярится и кулаки сжимает. Слышали, как он с сотским цапался? Не врёт, нет! Я его знаю. Так и я: не жалуюсь, не плачу. Знаю я не хуже господ учителей, кто и что плодит все наши беды, горе и обиды. Да и тюрьма мне думать помогла. К большой драке дело идёт, и схватки то здесь, то там, как перед кулачным боем, вспыхивают. Сейчас народ уж никакими пытками не примиришь. Вот и мы в этих схватках дрались. Ну, пострадали, зато и своё взяли. А теперь я другой доли себе не ищу, кроме этой нашей драки. Только народ‑то наш ещё тёмный. Без учёных людей нам жить сейчас нельзя. Правильно говорит молодой учитель. И нашей учительнице кланяюсь… — И он действительно поклонился Елене Григорьевне. —И детей наших она воспитывает и свет народу несёт неугасимый. А какое великое добро делал Антон Макарыч! Он не только лечил да от смерти людей спасал, а души наши исцелял. И не страшился этой нашей темноты и самосуда. Скажу и я: страх — это погибель человеку, лучше бы ему и не родиться.

Громкий весёлый голос вдруг всполошил всех:

— Ну, я подошёл, кажется, во–время. Разговор касается и моей личности, я продолжаю его.

Антон Макарыч явился, как невидимка: все напряжённо слушали Тихона и не заметили, как отворилась дверь и как вошёл Антон Макарыч и прислонился к косяку.

Елена Григорьевна вскрикнула и бросилась к нему с протянутыми руками. Костя и Феня хотели подняться, но Антон Макарыч погрозил им кулаком.

— Верно, Тихон Кузьмич, страх всегда убивает человека. В страхе человек уже не человек. Отсюда и жертвы. В боях страха не бывает.

Тихон весь как будто встряхнулся, оглядел всех с весёлой насторожённостью.

Антон сам заулыбался и пристально поглядел на Елену Григорьевну. От этого его взгляда она покраснела. Он лукаво посмотрел и на Фгшо, но она сидела спокойно, прикрыв глаза ресницами.

— А вот эти наши женщины тоже не знали страха, хоть они на вид и слабенькие. Как Феня боролась за Константина, вы знаете. А вот что за девушка Лёля и на что она способна, вы и не догадываетесь.

Елена Григорьевна возмутилась, замахала руками на Антона.

— Нет, нет, Лёля, не протестуй! Это нужно знать людям, это очень важно. Нам скромность не нужна, как и хвастовство. Вот Тихон Кузьмич страха не знает, и его ничем никто не испугает, поэтому и скромность ему не нужна. Он — боец, а боец должен идти вперёд с высоко поднятой головой.

Тихон усмехнулся и добавил:

— Сейчас без кулаков далеко не пойдёшь.

— Правильно! — засмеялся Антон. — Защищайся, но бей! И не кулаками можно бить, а бесстрашием младенца и доблестной верой в себя. А это и есть подвиг. Так вот. Аёля добровольно пошла в прошлом году в холерные бараки. Работала сестрой милосердия. В этой опасной работе вместе с врачами не знала ни сна, ни отдыха. Холера валила людей, как сено косила. Врачей было мало, а больничные помощники разбегались. Но зато пошли на борьбу с этим бедствием многие добровольцы, молодёжь— девушки и юноши. Народ обезумел от ужаса, а тёмные силы — полиция и попы — разжигали это безумие, пробуждали зверя в людях, натравляли на врачей и больничных работников. Зачем? А затем, чтобы гнев народа от себя отвести. Вы знаете, как много хороших людей погибло. Базарные толпы нападали на больницы, на бараки, громили их, поджигали, хватали докторов и бросали в пламя или разрывали на клочки. И вот такая толпа нагрянула и на те бараки, где работала Лёля. Из всех работников только врач да она не упали духом. Врач бросился к больным, а Лёля во всём белом, с красным крестом на груди пошла навстречу озверелой толпе. А толпа ломилась в запертые ворота. Перед воротами, раскинув руки, как распятый, стоял старик привратник — ни живой ни мёртвый. Забор и ворота трещали и ходили ходуном. Скажи, Лёля, что ты чувствовала в эти минуты? Ведь это было страшнее обвала или крушения — человеческий ураган.

Елена Григорьевна смущённо ответила:

— Не знаю. Это вышло как‑то само собой. Может быть, я сама пошла навстречу смерти, а может быть, уверена была, что меня, такую маленькую, почти девочку, толпа не тронет.

Феня встала, обняла со слезами на глазах Елену Григорьевну и, потрясённая, прижала её к себе. Костя не отрывал глаз от Антона. Только Мил Милыч попрежнему очень медленно бродил по комнате и с обычной своей раздумчивой улыбкой теребил бороду дрожащими пальпами. Богданов торопливо писал что‑то в своей книжечке. Но Тихон и Яков сидели спокойно и неподвижно, словно то, что рассказывал Антон, их ничуть не волновало: всё это как будто им было давно знакомо, как сама жизнь. А вот мы с Кузярём замирали от ожидания страшного момента, когда толпа сорвёт ворота, хлынет во двор и будет крушить всё, громить и остервенело рвать, терзать и топтать людей. Я чувствовал Иванку так же, как себя, схватив его руку и сжимая её изо всех сил.

— А конец такой… — сказал Антон, оглядев всех с радостным блеском в глазах. — Маленькая, вся беленькая, Лёля крикнула привратнику: «Распахни, дедушка, ворота! Пусть люди войдут сюда». И в эту минуту она увидела перед собою девочку лет трёх с тряпичной куклой в ручонках. Это была внучка привратника. Лёля подхватила её на руки и подошла к воротам. И вот тут совершилось чудо. Старик послушно, хотя и был не в себе, раскрыл ворота, и толпа лавиной ввалилась во двор, но сразу же застряла, запуталась в себе, словно её ослепила или отшибла какая‑то сила. Стоит перед этой кипящей лавиной Лёля с ребёнком на руках, ребёнок прижимается к ней с куклой, а Лёля приветливо приглашает: «Милости просим!.. Если есть здесь у кого-нибудь родные, проведайте их… Посмотрите, как мы ухаживаем за больными…» К ней подбежали женщины. Дикие, страшные, смотрят на неё, молча, поражённые этим видением. Ребёнок лепечет что‑то и куклу суёт женщинам. И вдруг в толпе заорали: «Бей, круши их!.. Они заживо людей хоронят!..» Но передние словно онемели и проснулись от кошмара. В это время через силу прибежали выздоравливающие. Две–три бабы бросились им на шею. А больные стали совестить всю эту орду: что же, мол, вы, как волки, налетели? И нас захотели погубить и эту нашу сестрицу растерзать за её добро, за то, что жизни своей для нас не жалеет… Ей, мол, в ножки поклониться надо… Ну, что там дальше произошло, рассказывать не буду: сами знаете, что в такие минуты бывает. Так вот она какая, наша Лёля: не её зверь растерзал, а она его убила.