Дальние снега

Семино смеющимися глазами посмотрел на Нину, почтительно склонил голову:

— Делапорт был прав!

Нина покраснела от удовольствия, Антуанетта же шутливо погрозила мужу пальцем:

— Капитан, Тифлиса вам не видать, как своих ушей!

Грибоедовы засиделись допоздна. Живая беседа их становилась все откровеннее.

В маленькой комнате Семино пахло шафраном и какими-то тонкими духами, было по-особому уютно.

…К каждому, даже самому сдержанному и замкнутому, человеку приходят часы, когда ему необходимо, хотя бы ненадолго, освободиться от замкнутости, говорить раскованно и задушевно.

Почти десятилетняя дипломатическая служба приучила Грибоедова и смолчать, где готов бы взорваться, и ответить улыбкой себе на уме, когда, подстерегая, ждут неосторожного слова.

Только в последние месяцы, с Ниной, он был предельно открыт и от этого чувствовал большое облегчение: успокоительно расслаблялись напряженные нервы. Бесхитростная французская чета вызывала в Грибоедове ответную доверчивость, желание провести по-домашнему вечер на островке, омываемом трудным и опасным морем.

— Мой отец — якобинец — погиб под Смоленском в августе 1812 года, — вспоминал Жюль, и его карие глаза стали печальными.

— Простите бестактный вопрос: но почему он служил в армии императора?

— Считал, что служит Франции… Человек республиканских идеалов, он добровольцем пошел в Рейнскую армию… Был искренний сторонник взглядов Руссо… Отец верил, что революция установит народную власть, как это было в Древней Греции… Но после термидора, брюмера решил, что Франция еще не готова к таким преобразованиям. И, боясь победы ненавистных Бурбонов, их тирании, счел за лучшее продолжать службу в армии Наполеона… — Жюль надолго умолк, и потом вдруг сказал: — Вероятно, я и сам неправильно избрал профессию: мне хотелось быть натуралистом…

— Ты еще будешь им, — нежно пригладила волосы мужа Антуанетта.

— Должность избирает нас, — подтвердил Грибоедов.

«Он тоскует по свободе поэта, — подумала Нина, — но я приложу все старания… Мы поселимся в Цинандали… Он закончит свои драмы, поэмы… И Крушвили не будет в обиде…»

Капитан становился все симпатичнее Грибоедову. Доверчиво поглядев на Жюля, Александр Сергеевич сказал:

— Я далеко не во всем могу согласиться с идеалами вашего отца. Но понять его в силах…

Жюль стремительно и благодарно пожал руку Грибоедову, потом, словно натолкнувшись на невыносимую мысль, воскликнул с болью.

— К сожалению, не все способны хотя бы понять их… У вас до сих пор продают и покупают людей!

Грибоедов вспомнил саклю Крушвили, жалкие хаты крепостных матери и не нашел ответа.

Жюль смотрел с недоуменным осуждением.

— Возвратили под палку господина даже тех, кто спас Россию от тиранства!..

Что мог возразить Грибоедов, когда злодейство знатных негодяев было ненавистно и ему. Что мог возразить он, иная мерзости российской жизни с ее надсмотрщиками на барщине, объявлениями в газете о продаже людей, двадцатипятилетней каторгой — шпицрутеновской солдатской службой?

Грибоедов нервным движением забросил волосы назад. Нина уже знала — это он волнуется.

— В России немало людей, кому нестерпимо рабство, — сказала она, словно спеша на помощь мужу.

Грибоедов посмотрел на нее с благодарностью.

Принц Аббас-Мирза, носивший титул «Опора государства», во время приемов Грибоедова был сама любезность и внимательность, хотя Александра Сергеевича не оставляла мысль, что именно этот стройный, сладкоголосый человек с живыми глазами подсылал убийцу к Ермолову, выдавал по пять туманов [30] за каждую отрубленную русскую голову, доставляемую ему.

Этот принц принимал от своих воинов клятву: «Убивать стариков и младенцев, брать в плен женщин. Если же нарушу обет — пусть преследует меня злая судьба, презирает жена и не принимает в шатер». Помнил Грибоедов и то, как Аббас-Мирза приказал нарядить в женское платье начальника Елисаветполя — Назар-Али-хана, — бежавшего из крепости, намазать ему бороду кислым молоком, посадить на ишака лицом к хвосту.

Как это не вязалось со сладкогласием принца, с леденцами, которые любил он посасывать. Да, в Аббасе-Мирзе поразительно уживались повадки лисы и тигра.

Принц обычно принимал Грибоедова в огромном зале с окнами во всю стену, с гранеными зеркалами, с полом, уставленным подарками — сервизами. Между ними оставались лишь узкие проходы к трону.

Игра разноцветных стекол, рамы затейливой резьбы, изображения цветов и птиц на стенах, румяные яблоки, плавающие в бассейне из желтовато-коричневого мрамора, — все это выглядело яркой декорацией, бутафорией, придавало их беседам словно бы несерьезность. Конечно, были и кальян, и кофе, и вазы китайского фарфора, и фруктовые, пирамиды, и неизменный щербет, и еще более неизменная витиеватость речи принца, явно мнящего себя новоявленным Александром Македонским.

— Рад давно желанному свиданию, как истомившаяся роза — первым лучам весеннего солнца…

Это звучало весьма «щербетно», и в то же время переговоры с Аббасом-Мирзой очень утомляли. Человек минутного настроения, неискренний, вспыльчивый, он сегодня начисто отвергал все, с чем соглашался вчера: то превозносил Персию как «средоточие вселенной», то оплакивал ее гибель и позор, выкрикивая «О аллах-керим, аллах-акбар!», легко переходил от наигранно-дружеского тона к истеричному. Картинно срывал с себя бриллиантовые застежки кафтана, показывая готовность платить контрибуцию белому падишаху, и здесь же выклянчивал скидку. Сначала пытался уменьшить сумму на 200 тысяч туманов, затем на 100 тысяч, на 50 тысяч…

Александр Сергеевич прекрасно понимал всю сложность нынешней своей роли: выжимать контрибуцию из нищей страны.

Погашать ее здесь будут не за счет шахских сокровищ и застежек Аббаса-Мирзы. Сборщики налогов станут палками выбивать деньги из народа, и земледельцы, ремесленники увидят в нем насильника, отнимающего у них последнее. Сахтир — жестокое сердце…

Но как иначе может поступить полномочный министр? Так устроена жизнь, разве редко нам приходится делать не то, что хотелось бы? Едва ли великий Сервантес ликовал, когда король Филипп милостиво пожаловал его должностью сборщика недоимок. Но, приняв должность, нес службу исправно.

Так вправе ли потомки презирать за это создателя «Дон Кихота»?

И посланник Грибоедов не может уклониться от строжайших государевых инструкций: в вопросе контрибуции не давать персам никаких поблажек! Ради интересов престола и отечества…

Значит, статский советник Грибоедов, исполняй свой долг!

Грибоедов твердо и настойчиво добивался выполнения договора, не угрожал, не повышал голоса, и Аббас-Мирза, убеждаясь в тщетности усилий, грустнел, смирялся или делал вид, что смирился, старательно потягивал кальян из наргиле, и на смуглом, несколько женственном лице с яркими губами можно было прочитать обиду, недовольство, вынужденную покорность.

Желание подчеркнуть перед Аббасом-Мирзой могущество России подсказало дипломату, что известие о взятии у турок Варны надо преподнести как можно торжественнее. Впервые на персидской земле зазвонили колокола. Потом пошла пушечная пальба. Аббасу-Мирзе осталось только пригласить русских к себе на званый обед с фейерверком в честь победы их оружия.

…Однако время было отправляться к «тени божьей на земле» — шаху, в Тегеран, чтобы далее не затягивать мучительную процедуру взыскания долга. Хотя ему ясно было, что делать это круто нельзя, если хочешь в войне с турками сохранить за Персией нейтралитет.

Да пора и представиться шаху, вручить ему верительные грамоты, подарки русского императора — хрустальные канделябры, посуду из яшмы.

Непостижимо долго шли они сюда, но злая ли чья-то воля ставила посланника и этой медлительностью в затруднительное положение?

Британский посланник в Иране полковник Джои Макдональд любезно предложил поселиться Нине у него, в тавризском посольстве: «Моя жена Амалия позаботится о вашей супруге в нынешнем ее положении».