Два капитана

Я несколько раз прочитал это место, и наш отъезд из Энска, памятный на всю жизнь, представился мне. Я вспомнил, как тётки вслед уходящему поезду кричали свои наставления и как я потом перешёл в Катин вагон и мы стали смотреть, чтó старики положили в наши корзины. Маленький небритый сосед гадал, кто мы такие, и Катя стояла рядом со мной в коридоре. Она стояла рядом со мной, и я смотрел на неё и говорил с ней, — как это трудно было вообразить теперь, когда она была так далеко…

Я не слышал, как вернулась Саня.

— Прочитал?

— Саня, напиши ей, пожалуйста, что мои дела очень хороши, что школу я кончаю в октябре, а потом… Ещё не знаю куда. Буду проситься на Север.

— Сейчас же садись и напиши ей всё это сам!

— Нет, я не буду.

— А я тебя не отпущу, пока не напишешь!

— Саня!

— Вот я сейчас позову Петьку, — серьёзным голосом сказала Саня, — и вообще всех, и мы станем на колени и будем тебя уговаривать, чтобы ты написал, потому что мы считаем, что ты поступаешь жестоко.

— Саня, иди ты к чёрту! Ты просто пьяна. Ну, я пойду.

— Куда? Ты с ума сошёл?

— Нет, пойду. Поздно, а завтра рано вставать.

И вообще…

Я не сказал, что «вообще», но она поняла и на прощанье сочувственно поцеловала меня в щёку.

Глава третья

ПИШУ ДОКТОРУ ИВАНУ ИВАНЫЧУ

Я сердился на Катю, потому что перед отъездом из Москвы хотел проститься с ней и написал ей письмо. Но она не ответила и не пришла, хотя знала, что я уезжаю надолго и что, может быть, мы не увидимся никогда. Конечно, я больше не стал ей писать. Что ж, наверно, Николай Антоныч уже успел уверить её в том, что я оклеветал его «самой страшной клеветой, которая только доступна человеческому воображению», и что я — «мальчишка с нечистой кровью», из-за которого умерла её мать.

Ладно, всё ещё впереди! У меня кружилась голова, когда я вспоминал об этой сцене.

Что же мог я сделать в Ленинграде, работая на заводе с восьми до пяти и в лётной школе — с пяти до часу ночи?

Зимой, до полётов, мы занимались в читальне Аэромузея. И вот однажды я спросил завмузеем, не знает ли он чего-нибудь о капитане Татаринове. Нет ли в библиотеке каких-либо книг или его собственной книги «Причины гибели экспедиции Грили»?

Не знаю почему, но завмузеем отнёсся к этому вопросу с большим интересом. Кстати сказать, он был одним из организаторов нашей лётной школы, и учлёты постоянно обращались к нему со всеми своими делами.

— Капитан Татаринов? — переспросил он с удивлением. — Ого! Это здóрово! А почему это тебя интересует?

Чтобы ответить на этот вопрос, мне пришлось бы рассказать ему всё, что вы прочитали. Поэтому я ответил коротко:

— Я вообще люблю читать путешествия.

— Но об этом путешествии как раз почти ничего не известно, — сказал завмузеем. — А ну-ка, пойдём в библиотеку.

Конечно, без него я бы ничего не нашёл, потому что всё это были отдельные статьи в газетах, а книга только одна — маленькая брошюра в двадцать пять страниц, под названием «Женщина на море». Оказывается, капитан написал не только об экспедиции Грили.

Что же это была за книга? Я прочёл её два раза и решил, что это интересная книга, особенно если вспомнить, что её написал морской офицер. И когда! В 1910 году, при царизме.

В этой книге доказывалось, что женщина может быть моряком, и приводились случаи из жизни рыбаков на побережье Азовского моря, когда женщины вели себя в опасных случаях не хуже мужчин и даже ещё смелее. Капитан утверждал, что «недопущение женщин к профессии моряка» приносит, вопреки распространённому суеверию, много бед морякам, принуждённым надолго отрываться от оставленных на берегу семейств, и что в будущем он видит на борту корабля «женщину-механика, женщину-штурмана, женщину-капитана».

Читая эту брошюру, я вспомнил пометки капитана на путешествии Нансена и его докладную записку об экспедиции к Северному полюсу в 1911 году, и мне впервые пришло в голову, что это был не только смелый моряк, но человек с необыкновенно ясной головой и с широкими, передовыми взглядами на жизнь.

Но авторы некоторых статей, очевидно, думали иначе. В «Петербургской газете», например, какой-то журналист выступал против экспедиции на том основании что Совет министров «отклонил просьбу капитана Татаринова об ассигновании необходимых средств». Между прочим, эта статья была написана таким языком: «…ввиду того, что, по удостоверению заинтересованных ведомств, соображения об условиях практического осуществления обсуждающегося путешествия представляются недостаточно обоснованными, причём вообще намечаемая экспедиция капитана Татаринова носит непродуманный характер, Совет министров признал, что правительству через представителя Морского ведомства следует высказаться за отклонение сего предположения».

В другой газете я нашёл интересное фото: красивый белый корабль, напомнивший мне каравеллы из «Столетия открытий». Это была шхуна «Св. Мария». Она выглядела тонкой, стройной, слишком тонкой и стройной, чтобы пройти из Петербурга во Владивосток вдоль, берега Сибири.

В следующем номере той же газеты был напечатан ещё более интересный снимок: судовая команда шхуны. Правда, очень трудно было что-нибудь разобрать на этом снимке, но самое расположение фигур и то, что капитан сидел посередине, скрестив руки на груди, — всё это показалось мне очень знакомым. Где я видел этот снимок? Конечно, у Татариновых, среди других старых фото, которые когда-то показывала мне Катя. Но я продолжал вспоминать. Нет, не у Татариновых! У доктора Ивана Иваныча — вот где я его видел!

В двадцать третьем году, когда я выписался из больницы, я зашёл к нему проститься. Он уезжал на Север, и вот тогда-то, укладывая чемодан, он и выронил это фото. Я подобрал его, стал рассматривать и спросил, почему доктора нет среди судовой команды, а он ответил:

«Потому, что я не плавал на шхуне «Святая Мария». — А потом взял у меня карточку и добавил ^: — Это у меня от одного человека осталось на память…»

Кто же этот человек?

И вдруг у меня мелькнула одна простая мысль. Но вместе с тем это была и необыкновенная мысль, которую мог подтвердить только сам доктор Иван Иваныч. Я тут же решил написать ему. Прошло около семи лет с тех пор, как он уехал из Москвы, но я почему-то был совершенно уверен, что он жив и здоров и так же читает стихи Козьмы Пруткова, и так же, разговаривая, берёт со стола какую-нибудь вещь и начинает подкидывать её и ловить, как жонглёр.

Вот что я ему написал:

Мог ли я рассчитывать, что получу ответ? Может быть, доктор уже давно вернулся в Москву? Может быть, переехал ещё дальше на север? Или просто забыл меня и теперь читает письмо и не может понять — какое фото, какой Григорьев?