Так было

— В среду, значит. Надолго?

— Видно будет.

— Пять дён, — устало проговорила она и снова закрыла глаза ладонью.

Вернулась Федотова, на ходу расчесывая волосы. Рыбаков покосился на нее, улыбнулся уголками губ.

— Ну вот, привела себя в боевую готовность. Теперь можно не сомневаться в успехе.

— А что? — Федотова гордо откинула голову. — Не подведем, Настасья Федоровна?

— Не подведем, — сдержанно ответила Ускова. — Нам и осталось-то пустяки. Только начать да кончить.

— Много еще не убрано? — поинтересовался Рыбаков.

— Гектаров триста. Да и скошенный-то в суслонах мокнет.

— Надо молотить. По два раза пропускайте через барабан. Поднимите весь народ, всю технику — и ни минуты передышки, пока на поле есть хотя бы один сноп. Метеосводка хорошая. Ожидается резкое потепление.

— Хорошо, Василий Иванович. — Ускова качнула головой. — Не сомневайтесь.

— Мне пора. Бывайте здоровы. Воюйте.

Подал руку Полине Михайловне. Повернулся к Усковой.

— Водицей напой, председательша.

Она принесла алюминиевую кружку с водой. Медленно сквозь зубы тянул он студеную воду, а сам смотрел на нее. Их взгляды встретились. «Неужели нельзя?» — спросил ее взгляд. — «Нет». — «Как тяжело». — «Мне тоже». Отдал ей кружку, вытер ладонью губы.

— Бывайте. — И ушел.

Женщины, не сговариваясь, подошли к окну и молча смотрели, как Василий Иванович спускался с крыльца. Вон он взял вожжи, вскочил в ходок.

Отдохнувший Воронко рванул с места и понес. Через минуту он скрылся за поворотом.

— Улетел, — выдохнула Настасья Федоровна.

— Непоседа, — в тон ей проговорила Федотова. — Все норовит своими руками сделать… День и ночь, день и ночь. Никакого роздыху. А ведь совсем молодой.

— Наши-то мужики, — Ускова улыбнулась, — двужильные и двухсердечные. Как бы он ни загонял себя, как бы ни заработался, а сил у него и на любовь хватит.

Федотова пытливо заглянула собеседнице в глаза и вдруг сказала, не то утверждая, не то спрашивая:

— Любишь его?

От неожиданности Настасья Федоровна отпрянула, густо покраснела. Гневно сверкнув влажными карими глазами, сердито выговорила:

— С чего вы взяли? Чепуха какая…

— Не надо. — Полина Михайловна положила руку на плечо Усковой. — Не хочешь правды сказать — помолчи. Обманом себя же унизишь. Да и не обманешь меня. Вижу, любишь.

— Твоя правда. Люблю.

Счастливая улыбка озарила ее гордое, красивое лицо. Ускова прошлась по комнате. Остановилась против Федотовой. Деловито спросила:

— Надолго к нам?

— На несколько дней, потом уеду в другие колхозы.

— Тогда пошли ко мне. Поедим, отдохнем. В ночь сегодня фронтовой субботник. Молотить будем. Вишь, как распогодило. Нельзя упустить.

Женщины вышли из правления и направились к дому Усковой. Минуты через две им встретилась толпа ребятишек. С ними две учительницы. Ребята обступили Ускову со всех сторон.

— Настасья Федоровна! Тетя Настя! — кричали они. — Мы колосья собирали.

Белобрысый малыш с красным мокрым носом дергал ее за подол и, не переставая, кричал:

— Я больше! Я больше!

Та, наконец, обратила внимание на крикуна. Наклонилась, вытерла ему нос своим платком, спросила:

— Чего, Аркаша?

— Я больше всех собрал, — захлебываясь от восторга, закричал он, — триста колосков. Целый пуд!

— Молодец! — потрепала мальчишку по щеке. — Идите отдыхайте.

Когда они выбрались из ребячьего кольца, к ним подошли учительницы. Старшая из них сообщила, сколько собрали колосьев, кому сдали. Настасья Федоровна взяла обеих за руки, притянула к себе.

— Вот что, дорогуши. Сегодня ночью субботник. Забирайте старшеклассников и вместе с ними — в поле. Погода над нами смилостивилась. Надолго ли? Надо спасать хлеб.

— Придем, Настасья Федоровна.

Возле дома с резными зелеными наличниками копошился старик, окапывая завалину. Ускова остановилась.

— Митрич!

Старик распрямился. Прикрыв ладонью глаза, уставился на женщин.

— Что разглядываешь, не узнал? Любка дома?

— Пошто не узнал. Любка только прибегла.

— Покличь-ка ее.

Дед постучал в окно.

И вот перед Настасьей Федоровной стоит низенькая круглолицая девушка в старом ватнике нараспашку.

— Чего звали?

— Обойди еще раз своих комсомольцев, строго-настрого упреди. С вас другие будут брать пример, вы уж не подгадьте.

— Не подведем, Настасья Федоровна. Все будут, — с задором протараторила толстушка.

— Ну-ну. — Ускова улыбнулась и двинулась дальше.

Так и добирались они до ее дома, может, час, а может, и больше. То она сама останавливала нужных людей и еще раз напоминала, каких лошадей запрягать, сколько фонарей приготовить, куда перегнать комбайн. А то ее задерживали, жаловались, требовали. Одному понадобилась лошадь, другому гвозди, третьему мешки. Кого-то незаслуженно обидел бригадир, кто-то не согласен с перемещением по работе.

Ускова терпеливо выслушивала всех. И тут же просила, приказывала, приструнивала. И все это спокойно, по-деловому, коротко и четко. Федотова внимательно следила за председательшей, проникаясь к ней все большим и большим уважением.

Едва ранние осенние сумерки затемнили окна, улицы ожили, загудели пчелиным роем. Старики, женщины, подростки, инвалиды — все шли к правлению. Там они рассаживались по телегам и исчезали в темноте.

В одной из переполненных телег уехали и Ускова с Федотовой. Миновав околицу, подвода свернула в поле. Телегу немилосердно подкидывало и трясло. Девчата взвизгивали, хохотали. Стало совсем темно, когда остановились у освещенного фонарями комбайна. Вокруг машины толпилось много людей. У барабана копошился парень в замасленном драном комбинезоне.

— Готов, Фома? — спросила его Ускова.

— Готов, Настасья Федоровна.

Она подняла над головой фонарь и закричала:

— Филатовна! Давай сюда со своими доярками! Будете снопы разрезать.

— Митерев! Митерев! Где тебя черти носят? Бери девок из огородной бригады — солому копнить.

— Любка! Рассаживай своих по телегам. Айда за снопами!

Ускова повесила фонарь на место.

— Давай, Фома.

Перекрывая все звуки, загудел мотор. На деревянный стол возле хедера-транспортера полетели развязанные снопы. Комбайнер взял охапку, встряхнул и сунул в барабан. Комбайн будто захлебнулся, потом заурчал злобно, надсадно, протестующе.

— Клади поменьше! — крикнула Ускова. Наклонилась к уху Федотовой. — Будешь снопы разрезать или как?

— Хорошо!

— Я пойду посмотрю, какое зерно…

Этот субботник продолжался семь суток без перерыва и походил на странный сон. Все перепуталось в голове Федотовой. Вместе с другими она подавала снопы, копнила солому, веяла зерно. Она работала, позабыв обо всем на свете, даже о том, что она секретарь райкома и что ей давно следовало бы поинтересоваться, как идут дела в других колхозах закрепленной за ней зоны.

Временами Полине Михайловне казалось, что она больше не сможет даже шевельнуться, что вот сейчас упадет. Начинала кружиться голова, перед глазами извивались огненно-яркие разноцветные червяки. Она прижимала руки к груди, широко открытым ртом жадно заглатывала воздух. И тут словно из-под земли перед ней появлялась женщина в красной косынке и кричала в самое ухо: «Пойди поспи, я заменю!» Пьяно качаясь, Федотова шла к куче соломы, где вповалку спали люди. Она падала и мгновенно засыпала. Сколько спала — не знала. Время словно остановилось. Она даже не вспомнила о своих часах, и ни разу их не завела. Просыпалась с ясным рассудком и чугунной неподвижностью в теле. Ела, торопливо расспрашивая Ускову: сколько убрано, обмолочено, вывезено. Отвечала на вопросы, советовала и спешила к веялке, к барабану, к стогам. И снова: снопы, снопы, снопы. Грохот машин, вороха золотистой соломы, горы янтарного, налитого зерна.

Погода, будто покоренная зрелищем буйного, как атака, труда, вдруг обмякла. И всю неделю аккуратно, как на службу, выходило солнышко. И ветер дул умеренный и сухой. И намолоченное зерно хорошо подсыхало.